Елена Стяжкина - Розка (сборник)

Моя бабушка говорила, что верит в Бога, но отказывалась молиться Иисусу. «Когда я, детки, попаду в рай, то увижу, кто он на самом деле. А то вдруг он Будда, или зайчик, или император Юстиниан? А ему всю жизнь «Иисус да Иисус»? Кому такое приятно, когда чужим именем?»

«Не ври, – говорит Марк. – Это не твоя бабушка». – «Не моя. Ладно. Зато она уже в раю и точно знает, как Его зовут».

Выкарабкиваясь из воронки на светофоре, я вижу девушку, которая идет в сторону метро. Пристраиваюсь за ней и спасаюсь. Линии, пересадки, точные инструкции и контролеры: все, как я люблю. Если бы со мной была Ритка, то ничего бы этого не случилось. Никто бы не тонул на улицах и не позорился, покрываясь липким потом. Она зашла бы в первое попавшееся кафе, слопала бы сладкого, кислого, пьяного, любого, что бы там не подавали. Скорее всего – чего-то пьяного. Ритка бы согрелась, потом громко смеялась, фыркала. Она бы обязательно сходила в туалет: а вдруг дорога назад окажется слишком долгой? Она бы вылезла из кожи вон, чтобы понравиться всем. И официант, бариста, два администратора и помощник повара поссорились бы о том, кому из них лучше и удобнее отвезти ее на машине. Я бы настояла, конечно, на метро, и она всю дорогу дула бы губы, обведенные розовым карандашом.

«Нет, – хмурится Марк. – Все было бы только хуже. С ней было бы только хуже. Я рад, что ее больше нет».

«Ты ее убил, что ли?» – спрашиваю я.

«Мне не нравится, когда ты становишься похожей на отца Мегги».

Да, отец Мегги уходит от Андреаса еще и потому, что не верит в побег дочери. Он боится спросить прямо. Заболела? Украли? Попала в больницу? Никого не узнает? Умерла? Зачем придумывать этого хорватского художника, если Мегги… Если Мегги. Отец уходит от Андреаса, чтобы продлить ожидание. Он вернется и обязательно спросит. Но пока есть надежда. И отец Мегги не хочет ни спрашивать, ни получать ответов. Все, что он берет с собой в новый бездомный мир, это телефон и зарядку к нему. Когда-нибудь Мегги одумается, соберется с мыслями, напьется там, в своей Америке, – пьяненькую ее всегда развозит до детской чувствительности – и позвонит. Может быть, напишет. Эсэмэски отец Мегги читать, слава Богу, научен.

Когда Рите было десять или одиннадцать лет, она заявила, что писать просто «В. И. Ленин» – неправильно и ненормально. «Надо полностью – имя, отчество и фамилия. Когда я вырасту, то приму такой закон, чтобы все люди знали и понимали, как много сделал для нас этот человек». В этот момент, вообще-то, все завтракали. Сама Рита жевала сосиску – бессмысленную и слегка барскую по тем временам еду. За сосиской надо было охотиться или долго стоять в очереди, но ничего полезного – типа бульона – потом от нее не оставалось. Риту баловали и били. Поэтому она выросла соответствующей. Такой, как надо.

«Полностью, полностью. Все буквы. Он на нас не экономил, и мы должны проявлять уважение. Владимир Ильич Ленин».

С умилением, кажется. Кажется, что с умилением все тогда на нее посмотрели. Папа, правда, с беспокойным. А мама – с легким, горделивым. Два других родственника, фамилии с которыми у нас были общими и они приезжали пару раз в год из самой Москвы проверять, хорошо ли мы их носим, и это был как раз такой день, тоже посмотрели на Риту радостно. Правильный вырос ребенок, хоть и в провинции, но очень правильный. Только немножко идиот. Дед так и сказал: «Вы растите урода». Но Рита этого не услышала. Ей потом много раз пересказывала это мама. Но все равно – мимо ушей. Она всегда умудрялась рассосаться раньше, чем начиналось что-то окончательно плохое. Она даже в угол не попадала. В углу всегда стояла я.

«А сейчас ты от чего бежишь?» – спрашивает Марк. «От Балицких». – «Ну да, ну да. Вена – славянский город, случайно говорящий на немецком языке. И как они на тебя напали?»

Одна женщина из нашей клиники спросила: «Вы из Украины». Я сказала: «Да». – «Я хочу найти своих родственников. Одного родственника, расстрелянного в 1937 году. Вы можете мне помочь? У вас есть связи в архивах? Я пришлю вам все, что мы имеем на сегодня. Можно?»

Прислала: «Имя Григорий Балицкий. Жил в Станиславовке, потом в Каменец-Подольском, Украина. Родился между 1900—1907-м. Его отец, Симон Израилевич Балицкий, был фермер и гражданин Российской империи. Мама – Мириам Дубицкая, гражданка Российской империи тоже. Мириам умерла от тифа в 1921 году. В этом же году Симон (отец Григория) вернулся из Нью-Йорка, где он жил 8–9 лет. Он был часовщиком по профессии и открыл часовую мастерскую в Каменец-Подольском, в 1929-м мастерская была коллективизирована коммунистами. Григорий был вынужден бросить профессию. Чем он занимался потом, я не знаю.

В этом же году ферму отца Григория тоже коллективизировали.

В начале 1937 года Григорий был арестован за агитацию против колхозного строя. В мае 1937-го был также арестован его младший брат, Александр Семенович, – за то, что он дважды обращался к властям, чтобы узнать, где его брат.

Осенью 1937 года Александр был приговорен к 10 годам лишения свободы по статье 58.9. В этом же году умер отец братьев – Симон Балицкий.

Александр был освобожден в 1941 году, он подписался в Красную армию, чтобы сражаться с нацистской Германией.

К сожалению, я знаю только день рождения Александра – 25 декабря 1906-го, Станиславовка, Каменец-Подольский. Я также знаю, что в семье были еще три сестры.

В архиве Хмельницкой области есть персональный файл.

Григорий Семенович Балицкий. Рожден в 1883-м в селе Сосновка возле Каменца-Подольского. Арестован 18.12.1937 года за контрреволюционную деятельность. 26.12.1937-го приговорен к смерти Каменец-Подольским трибуналом».

…Фермер, коллективизированный, подписался в Красную армию. Я обожаю это европейское неприсутствие. С другой стороны, зачем им? Зачем им история долго битых стран? Нам же тоже не к чему вся эта Африка, Азия и даже Латинская Америка…

Долго битые страны похожи на долго битых детей. У них отнимается способность видеть себя большими и знать, чего они хотят на самом деле. Зато они выучиваются молчанию. Пронзительной, оглушающей и даже какой-то торжественной, демонстративной немоте.

Голландку смущает 1883 год рождения расстрелянного Григория. «Их» должен был родиться позже. В 1883 родился кто-то чужой. Голландцы не хотят оплакивать чужого и тем более ехать ради него в Хмельницкий архив.

И они пришли ко мне, эти Балицкие, пришли, потому что дело не в годе, дело в трех золотых часах. И в том, старый Симон, хотя какой старый, если в 1937-м ему было только пятьдесят четыре? Но дело в нем, в Симоне. Он все время хотел свою жену Мириам. Он хотел ее до свадьбы так сильно, что женился в семнадцать, и его отцу Израилю казалось, что это очень и очень рано. Но он хотел и женился. И хотел потом каждый день и каждую ночь. И за семь лет они родили семерых детей. Сначала Дебору, потом Руфь, потом Берту, потом Леонида, потом Григория, потом снова девочку, которую не нужно было называть. Потому что она выплеснулась из Мириам в момент любви. И вышло так, что Симон сам ее породил и сам умертвил своим неуемным супружеством. Последним родился Александр. Но умер от чего-то детского, очень быстрого Леня. И Мириам сказала: «Хватит. Ничего больше не будет. Не могу рожать, не могу хоронить. Все». Симон думал, что она шутит. Но Мириам была, как камень. «Что же мне – завязать его на узел?» Пожала плечами: «Как хочешь…» Симон пробовал на узел, но решил, что Америка – лучше, чем узел, который все время развязывался и тянул Симона к гулящим бабам.