Евгения Некрасова - Калечина-Малечина

Катя успела расслышать скрип и бум окошечного механизма и, не дожидаясь никакого ответа, подхватила Кикимору на руки и побежала к началу платформы под надвигающееся мычание электрички. Спустилась по лестнице и понеслась к переходу через шпалы. Когда Катина нога ступила на деревянный настил, поезд уже со скрипом тормозил на станции. Невыросшая суетливо споткнулась и завалилась на левый бок на фоне рогатой электрической морды. Они с Кикиморой вытянули три руки (Кикимора обе свои тоненькие, Катя — одну потолще) и не дали себе упасть окончательно. Невыросшая поднялась, пересекла рельсы, быстро прошагала чуть вправо, забралась по лесенке и, задыхаясь, поковыляла из последних сил до крайнего вагона. Последние фигуры закончили заходить внутрь железного тела. Когда Катя подбежала к ближайшим дверям, они с лязгом захлопнулись.

— Хне! — это с досадой крякнула Кикимора.

Катя почувствовала, как в животе забился новый комок обиды на весь окружающий мир, или просто Кикимора нервно попинывала её нижними лапами.

Внезапно двери раскрылись, Катя с Кикиморой, не веря своим четырём глазам, забрались в тамбур. Двери снова лязгнули, Катя опустила созданьице на заваленный окурками пол. Пассажирки качнулись от разгонного толчка. Невыросшая взяла Кикимору за руку, и они зашли в вагон. Катя чувствовала себя почти Ларой, потому что раньше только той мог помочь машинист целой электрички.

Мимо ехали бетонные домишки, полинялые гаражи и куцые лесные вставки. Кикимора сидела у окна, а Катя — рядом. Она всё никак не могла отдышаться от произошедшего. Созданьице принялось снимать варежку, но невыросшая посмотрела на сползающую ржавую рукавицу так, что Кикимора вернула её обратно.

Слева от Кати молодой выросший читал телефон. На противоположной лавке слева направо разместились старая выросшая, средняя выросшая и молодая выросшая с круглым выпирающим в вагон животом. Беременная и средневыросшая как бы отражались друг в друге с разницей в двадцать лет. Катя поняла, что это мама, дочка, а под пальто кто-нибудь следующий, кого никто ещё не знает — хотя уже очень любят. Может быть, это кто-нибудь вроде Лары, или Сомова, или Кати, или Носова, или даже Курина. Катя слепила в уме:

Кикимора задремала, закрыв сонные глаза. Электричка дёрнулась, и голова созданьица упала на Катино плечо. Катя заметила, что средневыросшая и её дочь глядят на кикимору с нежной внимательностью.

— Может быть, снимешь с сестрёнкиного носа шарф? А то она у тебя задохнётся, — это серьёзно сказала средневыросшая.

— Да нет, ей так нормально, — спокойно ответила Катя.

— Это что же вы без взрослых путешествуете? — не отставала мать беременной.

— Всего четыре остановки, а на станции нас бабушка встретит, — врать было легко и гладко.

Средневыросшая успокоилась ответом. Электричка затормозила и разинула со скрипом двери. В вагон зашло несколько выросших. Женский голос с потолка объявил следующую станцию. Поезд двинулся, и Кикимора проснулась. Её взгляд упёрся в живот молодой напротив. Беременная заметила, улыбнулась и положила белую, гладкую руку себе на пузо. Созданьице медленно, по-звериному наклонило голову, задвигало под шарфом носом, глаза её с торчащими беличьими ресницами сузились до щёлочек, а жёлтые зрачки, наоборот, растеклись по яблокам. Кикимора вцепилась зрением в спрятанного ребёнка. Катя увидела, что беременная схватила ртом воздух, а свой живот обеими руками. Она с не помещающимся на лице страхом глядела в глаза созданьицу.

— Кать, чего?! — это заволновалась средневыросшая и принялась почему-то обмахивать дочь своей кожаной сумкой.

Катя сразу поняла, что обратились не к ней, но не понимала, что творится. Только подумала, что:

Парень рядом с Катей выбрался из телефона. Старуха напротив почему-то тоже схватилась за свою кожаную сумку.

— Кать! — требовала, сама не зная чего, средневыросшая.

Из соседних отсеков на них тоже принялись заглядывать, удлиняя свои шеи.

— Стоп-кран нажмите! — громко посоветовала другая средневыросшая откуда-то сбоку.

Катя почувствовала вдруг, что беременная теперь стала каменной — её парализовало, и ничего она не может делать больше, только с ужасом пялиться на Кикимору. Необходимо было какое-нибудь глупое, необязательное действие.

— Давай я тебе сапог поправлю! — это прокричала Катя созданьицу в запрятанное ухо, и полвагона перевело на них глаза.

Катя нагнулась и принялась тянуть краешки своего бывшего, нынче кикиморского сапога вверх и запихивать туда давно пытающуюся сбежать рейтузину. Созданьице отвело взгляд от беременной и наклонило голову к своей левой нижней лапе, у которой копошилась Катя.

— Мама, мама… Давай уйдём… — это очень тихо проговорила беременная, воспользовавшись передышкой.

Когда Кикимора перетащила свой жёлтый взгляд обратно, беременная уже встала, взялась за живот и, стараясь не смотреть никому в глаза, вышла в проход, придерживаемая матерью. Женщины преодолели вагон и скрылись в тамбуре. Глаза Кикиморы возвратились к своему обычному разрезу и желтизна снова собралась в зрачки. Молодой выросший влип в телефон. Старая выросшая разжала руку с сумкой. Электричка подышала и остановилась. Мать и дочь вышли на обледенелую плиту платформы среди молчаливого дачного посёлка. Беременная села прямо в сугроб на скамейке, а её мать принялась кричать в телефон.

— Хэ! — досадливо сказала Кикимора, когда электричка тронулась.

Невыросшая внимательно посмотрела созданьицу в морду.

Дальше ехали всем вагоном так, будто этого не было. Катя всегда дивилась этой способности выросших перепрыгивать через произошедшее, делать вид, будто ничего не случилось. Это то же самое, как папа, когда они вернулись после бабушкиных похорон домой, сразу вытянулся у телевизора и начал перебирать пультом каналы. Тут Катя вспомнила, что решила сегодня совсем ничего не вспоминать.

Двери, противоположные тем, в которые сбежали мать и дочь, разъехались. В вагон шагнул выросший инвалид с толстыми губами. В левой вытянутой руке он торжественно держал поводок с овчаркой. Инвалид и пёс пошли по ряду чрезвычайно привычно и свободно, будто прогуливаясь среди деревьев, а не сидений с людьми.

— Ми-и-ы-е ха-о-оше, пда-айте на поку-у-уша сба-а-ачике и ме-е! — это выговаривал инвалид, завывая одни и забывая другие звуки.

Подавали выросшие женского рода, тянули потяжелевшие от мелочи руки, сжимая кулаки так, словно хотели выдавить из монет заточённых в них орлов. Инвалид собирал милостыню данью, требовательно и непринуждённо, останавливаясь у сидений вместе с овчаркой на две-три секунды.