Владимир Березин - Дорога на Астапово [путевой роман]

Трагедии в нём больше. Про эти кадры потом написал сын Лев Львович: «Неряшливо одетая, она крадётся снаружи домика, где умирал отец, чтобы подслушать, подсмотреть, что делается там. Точно какая-то преступница, глубоко виноватая, забитая, раскаянная, она стоит, как нищенка, под окном комнатки, где умирает её муж, её Лёвочка, её жизнь, её тело, она сама» [163] Толстой Л. Л. В Ясной Поляне. Правда об отце и его жизни. Прага: Пламя, 1923. С. 16–17. .

Итак, Толстой остановился в Астапове на неделю.

История эта старая, оттого хорошо описывается старым стилем и старым языком доктора Маковицкого.

«1 ноября Толстой проснулся бодрым, только был бледен, но температура начала повышаться, стал говорить, что это, может быть, и смерть и что это хорошо и просто…

Он диктовал, пил нарзан. Дремал. В лёгких его хрипело, и врачи находили там звонкий звук. Спутники его надеялись ехать дальше и хлопотали об отдельном вагоне.

2 ноября ночью к учащению дыхания прибавились ещё боль в левом боку и кашель. Стало понятно, что это воспаление лёгких. Топили неважно, и в комнату шёл дым. Маковицкий замечает, что ночью громко шумели тараканы и мыши. Были там и клопы, одного поймали и на Толстом.

Приехали Чертков с Сергеенко, а потом и Сергей Львович. В дом набилось четырнадцать человек, не считая заходящих на время. Дальше Маковицкий упоминает, что в 9:40 t° 39,2, пульс 114, а в 10 ч. ночи — 140. Приехала Софья Андреевна и „имела не свой обычный деловой вид, была не такой, какая она есть, а какой-то нерешительной, несмелой“.

3 ноября до полуночи спал очень плохо, почти всё время бредил, кашлял, снова отхаркнул ржавую мокроту, стонал, страдал от изжоги.

4 ноября Толстой „обирался“ и бредил числами, отчётливо и громко диктовал кому-то: „84, 85, 134, 135, 73, 74, 75…“ Температура с 36,7 к 4-му ч. утра поднялась до 38,3, а в 6:40 t° 38, пульс около 100. Беспокойство его было всё сильнее, и Толстой постоянно открывался, снимая с себя одеяло. Он водил рукой по воздуху, как если бы хотел что-то достать. Ему кололи кофеин и камфору, делали компрессы, а он снова бредил числами. Озолины оставили квартиру, но народу меньше не стало. Толстой очень устал и к вечеру стал бредить, говоря: „Саша, всё идёт в гору… Чем это кончится. Плохо дело… плохо твоё дело“, а после паузы: „Прекрасно“, и наконец вдруг крикнул: „Маша!“ У него была изжога и икота, и, приходя в сознание, он плакал, мало говорил, не звал никого и сам не разговаривал. „Но, когда говорил, думал о всех, был необыкновенно впечатлительный, легко слезился“.

5 ноября все и всё вокруг понемногу приходило в странное состояние. У Толстого был жар и бред, одышка и слабый пульс. Ему снова кололи камфору. Днём в полубреду он настаивал, чтобы что-то „делать дальше“, и ему читали „Круг чтения“.

6 ноября временами Толстой был в полузабытьи. Около двух часов дня внезапно возбудился и, сев на постель, громким голосом, внятно сказал присутствующим:

— Вот и конец!.. И ничего!

А уже позже сказал фразу, которую часто цитируют (чем ближе к последним словам, тем чаще его цитируют):

— Я вас прошу помнить, что, кроме Льва Толстого, есть ещё много людей, а вы всё смотрите на одного Льва… Лучше конец, чем так.

Стали пускать кислород, снова делали инъекции камфоры и от икоты клали мешки с горячей водой на желудок. Толстой в полузабытьи говорил слова, фразы — иные понятно, иные нет: „Совершенно бесполезно“, „Глупости“… А ночью пробормотал:

— Серёжа… истину… я люблю много, я люблю всех… Как трудно умирать! Надо жить по-божьи.

Потом он стал дышать тяжелее и говорил:

— Я пойду куда-нибудь, чтобы никто не мешал (или не нашёл)… Оставьте меня в покое… Надо удирать, надо удирать куда-нибудь».

Какой-нибудь досужий человек, читая эту хронику, будет в ажитации кричать: «Ну, когда же? Скоро ли умрёт? Не умер ещё?» На это я отвечаю: не надо каркать! Может, и вовсе не умрёт. Откуда вы знаете, что непременно должен умереть?

Вот всем известно, что среди копий фильма «Чапаев» была одна, где Чапаев выплывает. Народ ломился в кинотеатры, чтобы её увидеть, — ан нет, дотянулся проклятый Сталин. Однако ж копия где-то спрятана и до сих пор не найдена. На Пасху всякий нормальный человек, видя вышедших к народу священников, испытывает чувство облегчения: мало ли, легко, что ли, воскресать? Так и здесь — Толстой был земным богом. А у них есть привычка умирать и воскресать сообразно с информационными поводами. Раз за разом умирают и воскресают земные боги. Как юбилей — так рождаются, как годная круглая дата смерти — умирают.

7 ноября ночью Толстой уже перестал говорить. «В 5:20 вошла Софья Андреевна, сидела в трёх шагах от кровати, шепталась с Усовым, который сидел слева от неё. Между нею и кроватью стояли Никитин и я. Если бы Л. Н. очнулся и она хотела бы подойти, мы загородили бы путь. Побыла минут восемь, поцеловала темя Л. Н., потом её увели. Присутствовали Сергей Львович, все дети, Елизавета Валерьяновна, доктора. Потом пришли прощаться Буланже, Гольденвейзер, Сергеенко, В. Н. Философов, И. И. Озолин, его семья… В 6:03 — остановка первая. Потом ещё минуту дышал. В 6:04 остановка вторая. После минуты в 6:05 ещё один вздох — последний. Смерть» [164] Маковицкий Д. Яснополянские записки // Литературное наследство. Т. 90. С. 432. .

Но сидеть в Астапове в пустой и страшный час юбилейного умирания нам не хотелось…

Мы выкатились прочь, добрались до монастыря в Скопине. Скопинский монастырь был пуст. Несмотря на зимнее время, там что-то штукатурили. Рядом, где-то за холмом, находилось место археологической экспедиции, той, что нашла нечто, перетягивавшее место Куликовской битвы сюда.

Но я не судья был этой исторической географии.

Да и Краевед бежал впереди меня, толстяка, зигзагом, как сеттер.

А мои мысли бежали не зигзагом, а зигзангом — будто звенела в голове какая-то железнодорожная железяка. Гонг-ганг, цуг-цванг, зиг-занг… В голове был сумбур вместо музыки — гамадрилы и британцы по небу летели вместе с кавалерист-девицей. Жизнь моя пошла в географию, и всё оттого, что я мало знал о русской истории раньше Петра.

Краевед рассказывал о русском Золотом веке.

Золотой век русской истории — штука странная. Вот в первом Риме был, может, какой век, а потом пришёл Одоакр, и всё порушилось. После этого ещё Боэций писал — и больше ничего.

А у нас в самую угрюмую пору (впрочем, у нас все такие), скажем, в тринадцатом веке, бабы тоже детей рожали, Рублёв был и много разного…

Потом мы с Директором Музея завели разговор о реставраторах. Деньги, сказал я, у реставраторов следует отнять. Ничего реставрировать не нужно.

Тут Директор посмотрел на меня весело. Весело-то весело, но была это особенная весёлость, несколько меня испугавшая. Да что там «несколько» — страшно он на меня посмотрел, страшно.