Владимир Березин - Дорога на Астапово [путевой роман]

Но я всё же сказал, что бессмысленно реставрировать монастырь на отшибе или большинство усадеб. В одних служить некому, в других — жить. Видал я эти усадьбы: некоторые из них ремонтировались халтурно и облупились, как яйца за завтраком, уже на следующую весну. Другие отреставрировали на совесть, а что теперь с ними делать — непонятно. Устраивали в них музей, а он неестественен: экспонатов не хватает, никто в село на отшибе не поедет, чтобы глядеть на два уцелевших стула. А выкупать такую усадьбу никакому новому русскому не хочется — ни новое отопление провести, ни тарелку на крышу установить, ни нормальное биде с унитазом поставить. А уж как ему не хочется новую дорогу к этому дому прокладывать!

Да и то, из этой усадьбы в город не наездишься, а сидеть в ней и править одичавшими колхозами немного охотников. Вот в Полотняный завод ездят. (Директор Музея на меня совсем странно при этих словах посмотрел.) Завод ещё жив, потому как Пушкин, Гончаровы и всё такое. А будет в сорока километрах от Ряжска усадьба отставного плац-майора Синдерюшкина — и что? Даже в отреставрированную не поедут: незачем.

К тому же типовая усадьба деревянная, за исключением, быть может, первого этажа. Строить такую же? Или новодел? Или что?

Как отреставрировать не камни, а уклад жизни? Непонятно.

Я не знаю ответа.

Может, всё это не нужно? Хоть и жалко, да жизнь у всех нелегка — динозавры так вообще все умерли.

За время нашего отсутствия в Астапово приехал правнук Толстой из Ясной Поляны — живой и молодой. Он несколько насторожённо озирался, да и кто не насторожился бы, приехав на место смерти своего предка, с которым связана вся твоя жизнь?

Даже мы, люди циничные и озабоченные красотой слова, вдруг ощутили что-то гнетущее в этом месте.

Мы повели неспешный разговор. Толстой, кажется, не хотел иметь тут никакого филиала своего Яснополянского музея и даже не был в Астапове прежде. Но при всей этой отстранённости его так начало крутить, что, дойдя до станции, он отказался глядеть на дом начальника, где умер его пращур.

Потом он собрался погулять. Я предупредил всех о том, что местные жители недоброжелательны, однако он был готов рискнуть. Я содрогнулся: это было бы слишком символично — правнук Толстого, погибающий от рук нетрезвых жителей поселка Лев Толстой.

Но Директор Музея быстро припёр дверь, никто из нас к народу так и не вышел, и мы разошлись по номерам.

Мы жили с Директором Музея вместе, и он, ворочаясь, вдруг сказал:

— А знаешь, отчего я тебя выбрал в напарники?

Действительно, обычно мы делили одну гостиничную комнату, а Краевед с Архитектором — другую.

— Так вот: ты куришь и ты толстый. Такие люди, в общем, чаще терпимы к неудобствам и не пугаются спать с открытой форточкой. А толстый — это ничего, неудобно только шнурки завязывать.

— Ну и хорошо, — пробормотал я, потому что уже дремал и думал о необходимости записывать жизнь.

Сотни судеб вокруг меня — и все они уходят в дым, не дождавшись записи или запоминания.

Исторический опыт всегда частный — мне интересно узнавать, что сделало время с людьми, которых я знал давным-давно. Это своеобразная старина: ты ничего не думаешь об этих своих знакомцах, они выключены, но не исключены. И вдруг внезапно узнаёшь о совершённом ими и о не совершённом ими тоже. Об их промахах и ошибках, неудачах и успехах, случившихся за годы, пока с ними не виделся.

Этих людей множество, они связаны друг с другом призрачными нитями знакомств и пересказов; один уже умер, и его смерть странно меняет всё — не то чтобы мир стал пуст, а вот его сюжет пошёл совсем иначе.

Другой уехал навсегда, третий нажил состояние — всё это судьбы, в которых ты странным и незначительным образом принял участие.

Семья — это совсем иное, там исторический опыт сам лезет в руки.

Вот опыт брата моего деда, что, недоучившись на математическом, пошёл бомбить с аэропланов кайзера, а потом, натурально, прибился к белым. Пытался переквалифицироваться в управдомы, но пять языков, из них два мёртвых, накладывают на человека свою печать; его ждала судьба, сватанная для Канта, — три года в Соловках, ссылка.

Во время войны вспомнили, что он знает пять языков, и он стал военным переводчиком. За это ему разрешили вернуться домой. Однако он покачал головой и уехал в свой ссыльный Череповец по-прежнему фотографировать жителей «с уголком» и «без уголка».

Его сестра не оставила писем, а её дневники ушли в пепел перед смертью. Я, впрочем, нашёл несколько тетрадей, завалившихся за книги. Бывшая смолянка писала по-французски, и я стал учить чужой язык, чтобы прочитать уцелевшее. Но там оказалось скучное перечисление врачей и фенологические зарисовки. В Смольном она, кстати, получила шифр — золотой вензель в знак отличия. А потом, в другое, изменённое время, сделала из него себе золотые зубы. Так императорский вензель пережёвывал гречневую кашу, а время длилось.

Судьбы переплетены прихотливо, она вышла замуж за сына знаменитого человека, соратника вождя. Тогда, впрочем, он был ещё и народным героем, а теперь уж нет. Теперь даже переименовали улицы, площади и станцию метро, что были названы в его честь.

Его расстреляли в Гражданскую войну на 207-й версте, между станциями Ахча-Куйма и Перевал. И хотя про него сочинили сотни стихотворений и как минимум две поэмы, мне одна радость — спать под его портретом и портретом его сына. Эти портреты красивы и достались мне как выморочное имущество.

А её муж, что носил в петлицах несколько ромбов, умер в 1936-м. Своей смертью, если смерть может быть чьей-то собственностью.

Люди в родне были разные и интересные. Всё это: портреты, письма и жухлые красные корочки удостоверений — я потом нашёл, как какую-то джуманджу. Откопал, обтёр песок и пыль. Пыли было много.

Моя действительность страшнее литературной, потому как почти литература.

Всё дело в том, что эти истории — как порванные банкноты, которые раздают шпионам для пароля.

Но один шпион пойман, а другой мёрзнет на ветру у памятника или давно продал славянский шкаф на «Сотбис». Я, знающий номера обеих половин, оказался кем-то вроде главы разведки, что никогда не комментирует членство пойманных и мемуары отщепенцев.

Мемуаров никто из них не писал. Письма их суконны и унылы; позднее, будто доисторическое зверьё тупиковой ветви, они вырождаются в открытки.

И о них помню один я.

Но знание моё нечётко и зыбко…

День валился в мёртвый сон, как убитый солдат.