Жужа Тури - Под одной крышей

— Кого же похоронили?

— Родителей. Сначала отца, мне было десять лет тогда. Он рассек себе ногу, через два дня голень почернела, а на третий он умер.

— Словом, заражение крови, — заключил Фекете.

— Возможно. Врач ничего не сказал, только выдал свидетельство. И очень сердился из-за того, что его вовремя не вызвали, ругал прижимистых мужиков, даже дверью хлопнул уходя, не посчитавшись с тем, что покойник в доме. Не прошло и двух месяцев после смерти отца, как умерла и мать.

— А она от чего?

— Чего только у нее не было! Врач сказал, что сразу от шести болезней — печени, почек, легких… и еще чего-то, сейчас уж не помню. Каждой из них в отдельности было достаточно, чтобы свести ее в могилу. После смерти матери жить дома стало совсем невмоготу, особенно мне. Немало горя пришлось хлебнуть, прежде чем я решилась все бросить, сесть в поезд и на рассвете…

— Нет-нет, погодите, давайте разберемся по порядку, — прервал ее Фекете. — Почему жить дома стало невмоготу? Сколько вас осталось в семье?

— Два брата и сестра Кати. В них словно бес вселился и толкал их в пропасть. Пустились в разгул, устраивали кутежи, в деревне стали их сторониться. Я была для них как бельмо в глазу, всякий кому не лень норовил дернуть меня за косу, толкнуть, обозвать грязным словом — ведь они, бедняги, и сами не понимали, что творили. Даже говорить об этом неохота!.. Но есть давали, одежонка тоже кой-какая была на мне. Много обид приходилось сносить и от соседей — все в деревне осуждали братьев и сестер Берец за то разорение, до которого они довели когда-то справное хозяйство. Но мне работы хватало. — Она отпила глоток остывшего чая, громко глотнула, смущенно посмотрела на Йолан, затем на внимательно слушавшего Фекете и, осмелев, продолжала: — Я присматривала за домашней птицей, стряпала, убирала, ходила на рынок, а не то они, несчастные, с голоду бы померли. Потом уже нечего стало продавать, не на что было купить ни соли, ни спичек, не говоря уже о всем другом. Вот почему однажды, помню, набила я в чулане — было еще совсем темно — мешочек сухими бобами и на рассвете побежала на рынок. Но в бобах оказалось столько мусора, что никто не покупал их. Женщины говорили, что даже даром не возьмут, не понесут такую грязь домой. Я горько заплакала…

И у нее впервые зародилась тогда мысль о богатстве. Как-то вечером она не могла попасть домой. В деревню приехал цирк, и братья пошли на представление. Приближалась холодная ночь, несмотря на то что уже был май или конец апреля. Сидела она на крыльце, вся продрогла, а главное, у нее было такое чувство, будто ее выгнали из дому, да и обидно, что цирк не увидела. Где-то около полуночи вернулись братья домой, пьяные конечно. Она проснулась от сильной боли: брат Йошка наступил сапогом ей на руку. Она взвизгнула, но Йошка даже не обратил на нее внимания, шагнул к двери, у порога его стошнило, прямо тут же, где она сидела.

— Отправилась я утренним поездом, — продолжала Мари, задумчиво посмотрев сначала на свои руки, потом на клеенку. — Взяла из-под подушки у Кати деньги — она прятала их там. Они все спали беспробудным сном после ночной гулянки.

— Ну и типы! — присвистнул Фекете.

— Мерзавцы! — вырвалось у Йолан. — А потом что? Сестра Луйза, наверно, одного поля ягода с ними?

— О, Луйза нет! Я ведь сказала, что она даже прослезилась, увидев меня. Откуда она могла знать, что творится дома? Тогда Луйза взяла меня к себе. Мы жили в восьмом районе, в небольшой квартирке, жили душа в душу. Она работала, как я уже говорила, на фабрике в Андялфёльде, а я готовила, убиралась и шила дома перчатки. В сороковом году Луйза вышла замуж, я устроилась в прачечную. Три года проработала там, не переставая в то же время шить перчатки, две пары в день. В ту пору швейной машины у меня еще не было, а руками больше и не сделаешь.

Но Фекете не удовлетворил столь краткий рассказ о жизни в течение целых трех лет.

— Погодите, Маришка, расскажите подробнее, где вы научились шить перчатки? Кто давал вам работу? Сколько платил за каждую пару? Сколько пар вы шили в день до поступления в прачечную?

Мари с готовностью ответила:

— По соседству с нами жила девушка, она и посоветовала мне научиться шить перчатки: мол, дело это нехитрое и никуда не надо ходить, можно преспокойно работать дома. Ее подруга служила в прислугах у некоего господина Кауфмана; она замолвила ему за меня словечко, и господин Кауфман стал давать мне работу. Он не был предпринимателем, а получал работу не то на фабрике, не то в магазине и работал на дому. Они жили в трехкомнатной квартире на проспекте Иштвана, у них двое детей, чудесные малыши. Господин Кауфман кроил перчатки, две девушки работали у него, а мне он давал работу на дом. Я шила вручную, швейную машину Луйза привезла из Пецела позже, вместе с комодом и моей частью наследства. Рассчитывались со мной сразу. Обычно я сдавала каждый день пять пар, потому что из свиной кожи больше ни за что не сошьешь; из хрома или замши удавалось сшить за день шесть-семь пар.

— А сколько тот свинья Кауфман платил вам за пару?

— Его нельзя так называть, — смущенно произнесла Мари, которую иногда сбивала с толку резкость суждений Фекете, но она с прежней готовностью отвечала на его вопросы: — За пошив он платил двадцать пять филлеров, за окантовку — три филлера, за отделку… отделка — это вышивка на перчатке, но она, конечно, в зависимости от сложности оплачивалась по-разному: за простую он платил четыре филлера, за вышивку «лапкой» — пять-шесть филлеров.

— Короче говоря, тридцать — тридцать пять филлеров за пару перчаток, — подытожил Фекете. — За пять пар получается один пенгё пятьдесят филлеров в день. И вы на них жили?

— Да, с Луйзой. Правда, она привезла из дому причитающуюся мне долю наследства, но я уже говорила об этом: комод и постельное белье, три полотенца и двести сорок пенгё деньгами. Они пришлись как нельзя кстати… Ну а потом я стала работать в прачечной…

— И как долго вы в поте лица трудились на того Кауфмана?

— До сорок третьего года, вплоть до замужества. А у него дела совсем стали плохи — фабрика перестала давать работу. Хороший он человек, господин Кауфман, если мне доведется побывать в Пеште, непременно навещу его, кстати и на детей взгляну, они, наверно, выросли за это время.

— Вряд ли вы найдете господина Кауфмана. Может, его давно угнали неизвестно куда вместе с детьми.

— А куда его могли угнать? Надеюсь, его трехкомнатную квартиру на проспекте Иштвана со швейными машинами не разбомбили, у господина Кауфмана их было целых четыре…

— Ну так как же вы попали в прачечную? — поинтересовалась Йолан.

— Очень просто! Луйза вышла замуж, они с мужем получили место дворников и переехали на улицу Надор, в шикарный трехэтажный особняк. В прачечную меня устроила тоже Луйза, к господину Сабо, на улице Рожа. Я снимала тогда койку, в уютной комнатке мы жили втроем, одни женщины. Мне можно было ночевать и у Луйзы, на кухне, они с мужем не раз меня приглашали, но так было лучше, по крайней мере никому не мешаешь. В прачечную нужно было приходить к семи утра, в пять часов вечера я уже была дома и могла шить перчатки хоть до полуночи, потому что обе мои сожительницы приходили очень поздно. — И Мари подняла кроткие глаза на Фекете, как бы умоляя, чтобы тот не расспрашивал о них: мол, и так ясно. — Что представляла собой прачечная? Полуподвальное помещение; рядом с маленькой приемочной — комната с двумя большими котлами, железной плитой, на которой я разогревала утюги, поскольку занималась только глаженьем. Хозяйка в приемочной принимала заказы, господин Сабо красил, чистил, работа спорилась. Я бы не сказала, что меня очень уж угнетала жара: зимой и летом работали с открытыми окнами — да иначе и нельзя: от красителей в горле першило, — но раскаленный утюг столько излучал тепла, что я не только не мерзла, а, наоборот, даже ходила вся потная.