Татьяна Хофман - Севастопология

В той компании уже не мальчиковые мальчики гоняли на мопеде. Они прибегали из другого района города, чтобы соблазнить красивую Наташу с первого этажа. Она задумчиво стояла у двери подъезда в тесно облегающей малиновой миниюбке, опираясь на столбик под её балконом. Загорелые ноги и взгляд, устремлённый вдаль, выражали немой призыв: заберите меня отсюда! Её трагизм и тоска пленяли меня, потому что я их не понимала. Мне никогда не хотелось никуда от наших подъездов, дворов и холмов.

Иллюстрированная история статуи Свободы – любимый Dad Liberdad за многие годы несколько закоснел, но по-прежнему браво тянет свой факел вверх – разыгрывается в итоге на магической несущей поверхности между детским садом и школой, на лоджии, откуда можно было видеть забор сада, и на меньшем, выкрашенном в зелёный цвет балконе, откуда открывался прямой вид на Буревестник; над книгами, в безлюдных уголках улиц, в подвалах, на крышах, а прежде всего на всём, что крутится и едет. Тронувшийся год. Или: самоструктурированное пространство-время, подготовительный курс по менеджменту жизни. Это отзывается и позже, только я плохо слышу.

Однажды в подвале притаился эксгибиционист, и мы гнали его через весь квартал, чтобы он больше никогда не показывался у нас в районе. Мальчик, казавшийся очень примерным, рассказывал в детском саду неприличные истории. Родители, когда были дома и не дома, посвящали себя добыче, в том числе всё более дефицитных товаров. Мы сообща мирно сошлись на том, что будет лучше быть не всем дома. Статуя свободы памяти не потрудилась бросить это совещательное завещание под стол, где были прикованы на цепь наши лодыжки.

Кроме того, присутствовали и принимали участие:

Катя с шестого этажа, её квартира прямо под нашей. На четыре года старше. Мягкое женственное тело. Её мать стирала бельё в ванной, примыкающей к Катиной комнате, а мы лежали под одеялом. Ещё чаще наша коммуникация происходила от балкона к балкону. Мои кошмары: я падаю с балкона, с седьмого этажа, лечу мимо Кати, а под ней мимо Насти. Настя, у которой лохматая колли, верхом на ней она каталась по гостиной. Я любила стоять в лоджии на табуретке, наблюдая с этого поста за местностью, отслеживая, кто там появился внизу и имеет ли смысл спускаться во двор. Я могла выкликнуть Катю: она выходила на свой балкон, я свешивалась к ней со своего.

Иногда мы вели наши балконные разговоры поздним вечером, когда все уже уходили спать. Я разговаривала с её затылком; отвечая, она поворачивалась. Не знаю, кружилась ли у неё голова, как-никак надо мной высились ещё пять этажей, возносясь в звёздное небо. Нам приходилось говорить так громко, чтобы слышать друг друга, но так тихо, чтобы никто нас не подслушал. Настя была не вполне наша. С Катей нас что-то прочно объединяло, и это я поняла, только когда Катя съехала – её родители поменялись с бабушкой жильём, – и я пришла к ней в их затемнённую деревьями и нерасставленной мебелью квартиру с высокими потолками в далёком старом районе. Уже тогда всё нарушилось: переехать мне казалось преступлением. Там, у неё, в ещё не оборудованной квартире я впервые притронулась к пишущей машинке – чёрное нижнее бельё в детских руках.

Однажды в лоджии меня охватило желание бросать в мальчишек вниз арбузные корки. Их много сидело на заборе, а у нас после обеда осталось много арбузных корок, пока не выброшенных в мусоропровод. Я бросала и пряталась за бортиком. Олег вычислил меня, мы чувствовали друг друга и на расстоянии, и хотя я полагала, что парапет балкона меня скрывает, он крикнул, чтобы Танька с седьмого этажа прекратила. Иначе он её поколотит, как только она покажется внизу. Это любовное послание заставило меня послушаться и прекратить, не могла же я жить без улицы.

Вика с десятого этажа. Которая с Библией и шикарной плиссированной юбкой. Миленькое личико, одуванчиковая улыбка, светлые волосы, хрупкая, оправданная постоянной поговоркой её матери, что с такой фигурой она всегда сможет носить всё что угодно.

Наташа с первого этажа. Вечно стояла перед своим балконом, подпирая задом дом, в одной из жатых юбок с чёрного рынка. Одна у неё была фиолетовая, другая чёрная. Светлые глаза, светлые волосы, часто подколотые наверх и завёрнутые ракушкой. Я тоже просила об этом свою мать, но она говорила, что мне ещё рано думать о юбках и причёске как у Бриджит Бардо. Но не успеешь оглянуться, как уже и поздно. Наташа стояла, смотрела, мальчики на мопеде пришли и победили. Она редко прыгала «в резинку», но если прыгала, то лучше всех. Она делала это с минимальным напряжением, распределяя силы как гепард. Я была на две или на три головы ниже, её лицо я не смогла бы опознать, а вот колени – запросто. Наташа Блюм, однажды она сказала, что её отец из немцев. Может, наши пути в Берлине, этом городе с лицами привидений, в этой гавани для ржавения обречённых развалин, и пересекались, да только ты была в брюках, скрывающих непроходящий загар и неподражаемые ноги?

Что ещё, спросишь ты, дорогой Летний паром, на котором я переправляюсь через Лету, скольжу по Шпрее и по Цюрихскому озеру? Учиться невмешательству в простой и сложной карточной игре и тому, что обманывая далеко не убежишь. Позднее заразить весь класс в Берлине карточной игрой в «дурака». Учителя были в отчаянии. Они не знали, что игру ввели в обиход Аня и Таня. У нас были слишком хорошие оценки и соответствующее поведение. Человек с синдромом отличника, вот что стало из социализации в качестве примерной партизанки, незадолго до того, как она открыла Моргенштерна и встретила Юлимонда. Маскировочный костюм: почти солидный, вечно-тоскливый взгляд из-за очков. И нигде поблизости никакого Олега, чтобы опознать.

На улице я наконец научилась не играть с отъявленными карточными шулерами. Тоже умение вести себя: закон улицы требовал – либо ты не ешь на глазах у других ничего, принесённого из дома, либо делишься со всеми. Это радушие некоторые немецкие друзья – например, моя первая немецкая подруга, которую я заполучила себе только в 17 лет, – считали чересчур милым. Отдавать больше, чем берёшь, это же глупо. Умные дружбы – это хорошие сделки, в которых в кого-то выгодно инвестируешь время. В которых ты экономишь, а чувства – тем более. В противном случае ты слишком добродушна, нет: смешна. Другого слова для этого нет. Это смешно – быть добродушным. Доброта обречена на эксплуатацию. Добро, добрый, доброта – этих понятий нет. Или я не припомню.

Это – абрикосы и ещё незрелые яблоки из садов.

Это история схваченной на лету всемирной истории – такие понятия, как холодная война, ГДР и берлинская Стена, Катя мне объяснила между забором и прыжками со скрещёнными руками через скакалку.