Татьяна Хофман - Севастопология

В школе меня угнетало, что там надо каждый день быть. Моё уныние истолковывалось как «спокойная и хорошо воспитанная девочка». Тут кричали и наказывали ещё больше, чем где бы то ни было. Приходилось проводить вынужденное время с совсем другими сверстниками. Подружиться с ними. Я выполняла все задания, из страха перед великаншей у доски и из гордыни: я хотела выделяться среди этих чужих детей. Образцовая ученица, аккуратная, никогда не дерётся и использует только приличные слова. Учительница однажды похвалила меня перед всеми за это, а ещё за пунктуальность, несмотря на то, что живу дальше всех от школы, и я надеялась, что никто не заметил, как потемнело у меня перед глазами.

Табель с ровными оценками, а может, власть внешних обстоятельств год спустя привели мою мать к мысли перевести меня в другую школу, с математическим уклоном, по неизбежно логическому предопределению. Позднее я удивлялась, что тогдашние знания в математике пригодились мне и в берлинской гимназии, хотя никто из нас, героев Севастополя, не воспринимал уроки как слишком трудные. Зато дорога до школы удлинилась втрое. Потенциальные опасности уличного мира были ничто в сравнении с ежедневными поездками на троллейбусе по городу и лестницей вверх на центральный холм, которая могла бы потягаться с одесской потёмкинской лестницей, кстати, в революционном созвучии с катящейся вниз детской коляской. Рядом со школой белый храм, недействующий, но в следующие классы вдруг оживший, со сберегаемыми там историческими мощами, как оказалось. Звон его колоколов успешно соперничал со звонком на перемену. Замирала даже строгая учительница русского языка.

Когда штанги троллейбуса отваливались и нужно было пересаживаться на другой троллейбус, я однажды пересела не на тот и попала куда-то не туда. Страх опоздать на диктант по русскому языку, а пропущенные предложения в спешке дописывать на перемене; страх оказаться не в том троллейбусе и видеть, что не узнаёшь ни одного здания и вообще не можешь сказать, где ты; чувство, что всё одинаково ошибочно – выйдешь ты или поедешь дальше, пойдёшь ли пешком и пропустишь первый урок, расскажешь ли об этом дома или не расскажешь, – это, пожалуй, и преподало мне самый устойчивый урок – продолжительней, чем вера в числа и слова.

Не говоря уже о дороге домой.

«Мама-Обама, почему распался Советский Союз? Из-за Шермобыля?» Трудный вопрос, мон шер.

Кстати сказать, «распался» – ещё не значит «рухнул». Он представляет себе это как взрыв реактора в Чернобыле? Он что-нибудь слышал? Откуда он взял этот образ и слова для этого – из мультфильма, из школы? Для НЕ-мест есть только НЕ-слова, и это означает, что именно слова создают места.

Гибель мира произошла только тогда, когда мы уехали, да и то лишь для таких, как я. С тех пор подрастает новый мир, как раз благодаря ему, но я не уверена, для кого это всё.

Может, Советский Союз погиб потому, что мы перестали фигурно прыгать «в резинку». Эти резинки, связанные вкруговую из кусков растянутой бельевой резинки, которую мы выпрашивали у матерей. Можно было прыгать на уровне щиколоток, на уровне колен и на уровне бёдер, разными техниками, видами и способами, с разными фигурами, когда ступни касаются резинки, когда резинка перекрещивается, натягивается и снова расслабляется. С высоко взлетающей юбкой, с более подходящими для этого, тесно прилегающими и снова популярными шортами. Мы прыгали среди социалистических блочных строений у себя на отшибе. И да, мы были бедны. Бельевую резинку приходилось экономить, как и всё остальное, на чёрный день. История реального социализма – это история удушающей бедности.

Начало просветительской Перестройки я заметила по тому, что электричество в городе стало пропадать ещё до наступления вечера, и ожидание троллейбуса собирало на остановках разбухающие гроздья людей. Хотя наши зимы и были мягкими, то были зимы. Иногда я шла домой пешком в темноте. Однажды я разозлилась – от голода и от запаха свежего хлеба, который испускал свой аромат из недр магазина, перед которым выходили из троллейбусов дорогие пассажиры и выстраивались в аморфную очередь, похожую на дракона в голодной забастовке. Дома зажигали свечи, если они имелись. Впоследствии мне потребовалось время, чтобы и в свечах увидеть что-то романтическое.

Признаком радикальной перемены к светлому будущему стала, кроме того, демократизация водоснабжения. Поначалу вода исчезала по твёрдому графику, плану подачи воды. Горячую воду подключали по воскресеньям. Потом и холодную стали отключать на весь день, она текла всего один час – с 18 до 19. В это время наполняли все имеющиеся в доме ёмкости, так что в ванне стояли про запас кастрюли с драгоценной влагой.

Общество перестраивалось далее: соседи выстраивались в новую очередь – с вёдрами и канистрами, чтобы у присланной к нам цистерны получить по нескольку литров на брата. Поскольку в один прекрасный день отключили всякую подачу воды, а график послали к чёрту. Кто-то в очереди возмущался, что теперь у нас как в Африке. Я училась занимать очередь, не впадая в негодование. Я становилась и за молоком, мой брат будил меня в пять часов утра, чтобы до школы мы могли добыть по литру на брата.

Мать всё больше впадала в отчаяние: у неё были и есть свои представления о гигиене. Водопроводный кран выплёвывал жёлтые сопли. Мать предсказывала блох, вшей, тараканов и со всхлипом выпадала из своего беличьего колеса. Туманные зимние недели угнетали ещё больше. Отец, который работал в городских системах отопления, избавил нас от ожидания воды: он раздобыл ключ от тайной бани своего начальника. У моей семьи никогда не было времени для совместных выездов, разве что в разгар лета пару раз в Балаклаву на пляж, так что эти конспиративные посещения бани в социальном плане были примечательным событием. Первыми шли в баню мои братья и отец, я в это время разглядывала бильярдный стол в соседнем помещении, потом на очереди были мы с матерью. Она считала, что я должна в кои-то веки отмыться как следует и для этого подольше париться в жёлто-древесном облаке пара. Сознание ко мне возвращалось только в бассейне потом.

Ещё один признак перелома: кражи со взломом. Они были вопросом лишь места и времени. Нас ограбили, когда мы были в единственном памятном семейном отпуске; при этом украли лучший фотоаппарат моего отца; думаю, это и стало главной причиной того, что он перестал фотографировать.

Но экономия приводила и в рай: ко времени, когда исчезла школьная униформа, многие женщины носили юбки из жатой ткани (упомянутого лилового цвета, как у Наташи, ярко-зелёного или чёрного), как и синтетические свитера из Турции с подплечиками и плохо пришитым псевдофирменным лейблом. Их можно было принять за почётную одежду города, не будь она такой пёстрой – в них ходили все подряд. Их импортировали массовыми партиями, и каждую субботу на спонтанно возникающих чёрных рынках их сбывали за чужую валюту. Такой рынок называли тучей. Когда по субботам мы поднимались на эту долларовую тучу, чтобы окунуться в товарный мир, мы шли на самый верх Остряков. Этот путь на край города я знала по нашим вылазкам к родниковой пещере. С Константином мы следовали правилу говорить на этом пути только в рифму. С родителями говорить вообще не получалось, они больше ничего не могли объяснить.