Татьяна Хофман - Севастопология

Кто-то помогает. Вода устремляется в нос, заполняет мозги. Ноги невесомы, ищут дно, но оно не всегда оказывается под рукой. Ступни не нащупывают колких камней, которые подтвердили бы, что всё скользко. Ноги тянут тело вниз, дальше ничего. Вода продолжает струиться вверх. Соль раскалывает лоб. Ты проглотила скалу. Руки хватаются за обещанный камень, они обнимают цель, они ненавидят её, они вытирают слёзы, слёзы моря, кровь морской степи, а позади горизонта кланяется Турция. В конце мира всё-таки ещё не конец, а продолжение.

В конце концов, мы в Крыму, где не обплывёшь стороной Волошина и непременно окунёшься в возвышенную мишуру из рифм и акварелей. Поклониться ему, почитать его, там-там. Его почитание Киммерии и почитание его как поэта Крыма укажут верный путь. Он – задающий маркер пути, выдающаяся веха. Придвигаешься к нему вплотную, навязчиво, в восточной зоне не настаивают на приватной зоне, особенно когда речь идёт о том, чтобы повторно воздвигнуть его стихам памятник, крымский камень первичной горной породы.

Я выныриваю из его стихов и вижу другие памятники. Они берут верх, они указывают простёртыми руками в победное будущее, и если они не угодили на свалки борьбы за украинскую независимость, то ещё и поныне возвышаются над пробегающими человеческими строками. Немножко как маяки на Балтийском и Северном морях. Путеводные знаки и стрелки заблуждений. Вертикальное расположение обязательно, глаз радуется подразделению на передний и задний планы, он радуется всем композициям привычного городского силуэта – смотря по тому, откуда идёшь, как движешься, откуда наблюдаешь и в какое время года – и дня. Зачем мне говорить о них красиво, они сами красивы, включая матросов-патриотов и исторический нимб, который, как у Волошина, склоняется ко многим большим О. Я представляла себе, что они меня спасут, если я буду тонуть, оранжевые, как закатное солнце в Севастопольской бухте. Если в этой бухте доблестно спасли отечество, косы девочки в море были бы пустяком, мелочью, лёгким, в мгновение ока осуществимым кусочком в меню – de rien, а не rien n' est va plus.

Что-то у меня не вьются цветуще-ветвистые истории вокруг целебного купания в Крыму. А как бы я хотела их рассказать. Такую историю мог бы поведать семейный отпуск, не будь он досрочно прерванным, но я вспоминаю только о судорожной атмосфере, о слишком тесном для нас четверых или пятерых бунгало (я спала на неудобной раскладушке), о совместном завтраке в душной столовке. После еды – большое задание: обязанность выполнить план по плаванию и солнцу за всё лето. Катастрофа, когда вернулись из столовой в бунгало взять вещи для пляжа: нас ограбили, отдыху конец. Я нарвала цветов, что росли поблизости, и подарила букетик матери, чтобы приободрить её. Она сказала, что это цветы, которые приносят на похороны. Её скорбь прочно сомкнулась вокруг меня. Я спасалась от дальнейшего бедствия тем, что с того утра играла с девочкой из соседнего бунгало и опять не понимала, как это может быть между людьми, а они не находят в этом ничего необычного: мне казалось жутким, что подружишься в раю, потом разъезжаешься в разные места, в разные времена года и больше никогда ничего не услышишь друг о друге.

Что слышит моё воспоминание? Выговори это, расскажи о мифе русалок, волна набегает: неповторимая поездка в отпуск, путёвка, которую мой отец раздобыл для своего брата по отцу, и эту поездку тоже пришлось прервать досрочно – я стала успешной прерывательницей отпусков, вероятно поэтому у меня их так мало, да, я должна признаться, что годами впадала в панику перед любой поездкой, после того, как мы попали в Берлин. Хорошо, мы ещё в Крыму, спокойно поглощаем его. Доведём аннексию до анорексии.

О существовании своего брата по отцу, Константина, мой отец узнал только в конце 80-х. Мой дедушка со стороны отца, герой Советского Союза, умалчивал существование внебрачного сына, почти того же возраста, что и первый сын в браке. Поскольку моего отца его родители выставили за дверь в 17 лет, антиродительская позиция объединяла его с новооткрытым братом. Он был единственным родственником, которого мои родители принимали в качестве такового. Причём моя мать заметила, что это нехороший знак, когда в одной семье двое носят одно и то же имя – если бы она знала, что уже есть один Константин, она не назвала бы этим именем второго сына. Этот дядя был, пожалуй, стратегической осью для моих родителей, дядя в Москве, своего рода Константинополе. У него можно было переночевать – например, когда мой отец раздобывал гомеопатические шарики для моего среднего брата, впавшего в апатию. В качестве ответной любезности мы предоставляли дяде доступ к Чёрному морю. Последний раз, когда я встретила его в Москве, он меня спросил, не жалею ли я, что мы уехали из великолепного Крыма.

В плохую погоду, если я не выстраивала кукольный мир и не поглощала книги и фильмы без оглядки на возрастные ограничения, я страстно рисовала. Это было важно и потом, в Берлине, жизненно важно. Мой полудядя, с ясной стратегией, открыл мне доступ к искусству: он привёз из Москвы ящик с красками, вдохновение и альбомы по искусству. С колонковой кисточкой в руках я приняла решение быть художницей. Когда бы мне ни попадала в руки бумага, даже если на ней были буквы, тут же закручивалась русская рутина: составлять композиции, делать наброски, слой за слоем, вперёд, промежуток, перспектива, детали, декоративный результат. Рулетка. Переживание на уровне декольте, иногда – и часто без бумаги – голое переживание, то чёрное, то красное.

В Берлине, где я мигрировала от акварели к акрилу, мне требовалось много холста. А вот чего мне не требовалось – это назойливых вопросов, почему я предпочитаю пурпурный цвет и что я, собственно, рисую. Не ЧТО и не СОБСТВЕННО, вот ведь как. И я прекратила и путешествовать, и рисовать. С чтением было то же самое, у меня развилась буквобоязнь, они чего-то хотели от меня, они провоцировали на реакцию, а я была ещё занята реинкарнацией. Они требовали чистого места. Я терялась.

Мне кажется, что чтение – это то же письмо. Со стороны читателя требуется для этого много – я замечаю это теперь, когда у меня не хватает энергии развесить бельё, приладить строку из мокрых шмоток. Я не люблю ряды, я не хочу этой линейности, этих горизонтов, которые воздвигают и отделяют, строка за строкой, строка против строки, цель без цели… Что касается живописи, живописи Крыма, я ношу её – как чтение-письмо – как взгляд, радость, потребность, запрет по необходимости. Я запрещаю это себе, так легче живётся, я думаю, и я думаю, я буду рисовать и дальше, когда что-нибудь увижу, вычитаю, учую. Это сложится само, даже если не попадёт на холст, а будет задумчиво играть на внутреннем дворе, никем не замеченное.