Татьяна Хофман - Севастопология

Пришёл на смену инженерам новый профессиональный слой – бизнесмены, зарабатывающие лёгкие деньги в твёрдых баксах. Все вокруг внезапно становились бизнесменами и бизнесменками, у них была сподручная универсальная профессия и занятие, которое я раньше считала прерогативой бедных бабушек, продающих на остановках троллейбуса и трамвая цветы и семечки. Я спрашивала родителей, почему они не стали бизнесменами. Они рассердились: торговля несла на себе отпечаток, не смываемый никакой баней. Аргументом были умозрительные спекуляции, что из нас не получится спекулянтов! Когда мать успокоилась, она сказала, что торговля – не для нашей семьи. Случись нам торговать, мы принесём на рынок яйца, сваренные на домашней плите, а продавать их будем по цене сырых.

Но всё-таки мне было жаль: я представляла себе своё место в семейном предприятии как часть приводного механизма, а не как пятое колесо в телеге. Действовать решительно мои родители были вполне в состоянии. В Берлине они раздумывали, не открыть ли им русскую закусочную. Но не отважились, было слишком сложно с разрешениями и их собственными претензиями: пельмени должны лепиться вручную, а не машиной, быть при этом доступными по цене, и одна порция должна насыщать. Люди тогда едва готовы были выложить 4 марки за один дёнер (шаурму). Почему же пельмени должны стоить дороже. Это означало, что родители не могли бы конкурировать. Качество не приносило дохода. А теперь заметьте: «Вост. Дух» подаёт пельмени по рецепту моей матери. Пусть люди платят за это столько, сколько сочтут правильным, а порции пусть определяют себе сами. Мы верим в добро в человеке.

Севастопольская мода 80-х годов добралась и до Цюриха. Тут у людей есть вкус, в этом знают толк, код считывают друг у друга с носков туфель. Бельвью может послужить мостиком через взорванные сходни к прошлому. Сногсшибательно – ареал цюр-реальный. Опять униформированный центр города, но так, будто экономика нанесла слой сахарной глазури на свежепостриженные головы, блестящие кожаные сумочки и стеклянные глаза. Полировка, рубашки-поло, полиция и порция морского порта. Когда вы направляетесь в «Вост. Дух», вам можно носить мини-юбки неоновых расцветок, и пусть вас несут ноги, прыгая по тонким, как резинки, рельсам новой моды. Мужчины, вам можно показаться в удобных, но не слишком растянутых, показывающих ваши пропорции бело-коричневых пуловерах с фирменной надписью посередине. Как в начале 90-х – унисекс. Обслуживающий персонал носит рабочую одежду из тонкой шерсти с белыми фартуками и нарукавничками, а в углу играет моё синее пианино.

Дело сделано, съедено, я отделалась от него. Моим мадлен-печеньем могли бы стать чебуреки. Не путать с Чебурашкой, милым медвежонком-обезьянкой из одноимённого мультика, советской заменой Микки Маусу. У чебуреков наверняка крымско-татарское происхождение – лопоухие, жаренные в масле пирожки, по-немецки: кармашки из теста, они же: бёрек.

Я могла бы, но не стану вызывать дымки превосходных вкусовых нюансов; я могла бы, но не стану приводить в пример маленького медвежонка-обезьянку, его защитника крокодила Гену и их печально-весёлые песни. Я подаю тем самым прошение о лишении меня гражданства: разбюргерлите меня, я больше знать ничего ни о чём не хочу, сделайте из внучки героев вкусный бургер. Весёлый крендель. Я подаю заявление на представление. Я хочу, чтоб аромат изжаренного в жире чебурека щекотал нос – а я нацарапаю рецепт этих политкорректных, но пропитанных ужасно жирными кислотами пирожков, начинённых неведомо чьим фаршем. Моя мама недавно делала такие. В Берлине. У них был превосходный вкус, она сказала, что турки в их районе не изжарили бы лучше. Как знать. Иногда я не помню вообще ничего.

А она ещё помнит! Неважно что, лишь бы с морем, бухтами и пловом, который она брала на пляж в стеклянной банке. Плов пах особенно вкусно после того, как прямо из воды пробираешься, балансируя на острых камнях, к надувному матрацу, где тёплый материнский живот покоится на солнце. Плов из баночки а ля Балаклава, гарнированный черноморскими кореньями – ещё одно лакомство, засевшее в восточной голове, нарядно сервированное на серебряном подносе. И потом: холодец по-флотски.

Бурдьё всё-таки был прав, во вкусе концентрируется могущественная власть. Сколько ни дегустируй, а что-то запечатлелось в тебе так глубоко, что как компас ведёт к определённым вещам, продуктам, людям. Я люблю осеннюю оленину в Цюрихе. Её нужно не так много, а после сладковатого послевкусия красной капусты повисает нитка сухофруктов – половинки абрикосов, высоко подвешенные на нитке на балконе, чтобы я до них не дотянулась; в холодное время года мне перепадает парочка на десерт ради праздника. Полки с закатанными банками – огурцы, помидоры, плоды из огорода бабушки. Спроси меня как мать, когда и как моя мать делала все эти заготовки, квашеную капусту и заштопанные носки, ручную стирку и влажную уборку – при полной занятости на работе, при детях, обязанностях и ответственности, выстаивая очередные часы в очереди, охотясь за едой и никогда не ведая, что каким окажется. Что пошлёт дух перестройки, то покупается и перерабатывается и будет в апокалиптическом настроении в один прекрасный день съедено или с задней мыслью отложено на ещё более чёрный день, и самый конец процесса никогда не забудется, потому что у мамы, как это ни смешно, всё получалось по-настоящему вкусно.

Пару раз – это было нечто особенное – воспитательница в детском саду наливала томатный сок в наши жадно подставленные чашки.

Два года спустя: первый томатный сок из огромного конуса, купленный после школьного дня на собственные карманные деньги. Стакан козьего молока с рынка перед экзаменами, чтобы перепрыгнуть через четвёртый класс. Мать сказала, что это помогает, и это помогло.

Ягоды с кустов и грецкие орехи с деревьев.

Кульминация на балконе, наших Балканах: пакет для старшего брата, посылка с лучшими продуктами в холодный, бедный вареньем и фруктами Петербург. Коробка стояла на моей табуретке, моей наблюдательной вышке, так сказать, и у коробки не было прочного дна, чего я не знала. В этом и крылась трагедия. Я приподняла её, чтобы занять свой пост, иначе моя голова не выглядывала за парапет. Содержимое коробки вывалилось, разбилось об пол балкона, смородиновое варенье разлилось, не поможешь ни стиранием, ни стенанием. Удержу ли я за собой после этого мою высоту, мой верблюжий горб, мой наблюдательный бугор? На почве последовавших за этим последствий у меня была отнята перспектива остаться в раю.

Та коробка с южными фруктами в Петербург имела вкус крушения, вкус слома и неутолимой тоски увидеть кого-то внизу, хотя уже наступила осень, Олег вернулся на свою Камчатку, и не смести те крошки печали на крышке, на карнизе балкона. Такая коробка с едой имеет солоноватый вкус гремучих вопросительных знаков, всевластного бессилия в судебной упаковке, копоти подпалённого в России сердца.