Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Думаю, с точки зрения шифровального дела, очень любопытны письма с шарадами, загадками и со школьными математическими задачками, которые зэки помогали решать своим детишкам на воле. Что шарадами можно передать что хочешь и кому хочешь, понятно.

Письма, где зэки рассказывали о Колыме, я давал дочке. Ей восемь лет, с географией совсем швах, а тут после этих писем с зоны учительница на родительском собрании сказала, что флору и фауну Магаданской области дочь знает лучше, чем она сама. И дома мы впятером – я, жена, дочь и родители жены – играем в шарады, так дочь обыгрывает нас раз за разом. Дед – он философ, кандидат наук, даже обиделся, сказал, что больше с нами играть не станет”»”.

Электра говорила, что, по словам отца – который и сам когда-то из своей беломорской ссылки слал ей и Зорику похожие письма, – дальше десять дней его никто не трогал. Считалось, что он сутки напролет ищет шифр.

“Но даже, если бы так и было, – говорил отец, – я вряд ли бы преуспел: ведь я не знал, и как подступиться к подобной работе. Впрочем, в моем случае, – объяснял Жестовский дочери, – профессионал был не нужен, было ясно, что расшифровывать нечего, никто ничего не прячет, всё на поверхности. Это просто смертная, убийственная тоска по дому, по детям, которую я и по себе хорошо знаю. И вот, – говорил отец, – я перебирал, рассматривал один за другим пожелтевшие, плохой бумаги листочки с замечательными рисунками: карандаш, а ощущение, что масло и холст. Люди рисовали что было вокруг, и я смотрел на эту скудную колымскую растительность – на стайку желтых, светящихся на просвет лиственниц и куртину кривых, пятнистых берез в затишке́ у ручья, на травы и разноцветную болотную ягоду – морошку и голубику, бруснику и клюкву. На стланик, покрывающий соседние с лагерем сопки. Закаты и восходы, как они были видны с развода, затмение солнца и Полярное сияние, а вдали тонкая полоса прибрежного песка – это уже с большого отвала около шахты”.

Отец нашел и блок марок, о котором говорил Зуев. Сделаны они были виртуозно, внутри блока и по периметру каждый зубчик обойден иглой из рыбьей кости так, что любую марку одним движением можно вырвать из блока и клеить на конверт. На первой, с номиналом в двадцать копеек, географическая карта, лагерь на ней – маленькая точка, а справа, слева и прямо на восток до горизонта и островов Феклистова – Охотское море.

На других марках – бараки с плацом для развода и дымком, который стелется над котельной, оперчасть, зона со сторожевыми вышками и часовыми с винтовками, колючей проволокой и следовой полосой, которая, огибая зону, вьется по снегу между двумя невысокими сопками. Но самой красивой была последняя, номиналом в один рубль. В центре ее – та же зона и белый утоптанный снег плаца, на котором четко, будто по трафарету, выведено “СССР”.

“Отец говорил, – рассказывала Электра, – что, когда после десятидневного перерыва его снова повели на допрос, он понимал, что на хорошую встречу надеяться нечего. Ни ключа, ни кода он не нашел, ничего не расшифровал, более того, собирался сказать Зуеву, что искать их – пустое дело. В общем, иллюзий не было, отец знал, и как будет идти разговор, и чем закончится. Оттого был настроен до крайности мрачно. Впрочем, считал, что кое-что он уже унес в клюве: почти двухмесячная передышка – за это время он отъелся и отоспался, – как бы дальше ни сложилась судьба, была большой удачей. При прочих равных могла помочь выжить.

И вправду, в следовательском кабинете, едва часовой сдал его с рук на руки, Зуев без предисловий спрашивает: «Ну что, Жестовский, какие успехи?»

Отец понимал, что отвечать надо с толком, с чувством, с расстановкой, то есть медленно и подробно, чтобы было ясно, что все десять дней он упорно работал, баклуши не бил. Вот он и принялся объяснять Зуеву, что ни в шарадах, ни в загадках, ни в математических задачах никакого второго дна обнаружить не удалось, задачки взяты из школьных задачников и решены правильно.

Единственное, к чему можно придраться, – к маркам. Сами по себе они сделаны безупречно, тут всё чин чином, но на них нарисован лагерь, насколько он, Жестовский, понимает, нарисован верно, то есть с бараками, оперчастью и сторожевыми вышками. Но ведь лагерь – режимный объект, изображать его без специального разрешения – преступление. Лагерный цензор не мог об этом не знать, и то, что он пропустил марки, не вымарал их, серьезное упущение. Он, Жестовский, считает, что без служебного расследования здесь не обойтись.

Пока отец говорил и про задачки, и про марки, Зуев его ни разу не перебил, но сидел чернее тучи.

«Наконец, – говорит отец, – я закончил».

Будто взвешивая то, что услышал, Зуев еще минуту молчит, затем цедит сквозь зубы: «Я вас хорошо понял, Жестовский, надеюсь, и вы меня поймете. То, что я сегодня услышал, будет иметь для вас очень серьезные последствия. Не знаю, почему вы не захотели пойти нам навстречу. Пеняйте на себя, я старался, чтобы телегинская история обошлась вам как можно дешевле, теперь дело пойдет обычным порядком. Вы поняли, Жестовский?»

Отец : «Понял, гражданин следователь».

Зуев : «Помню, на последнем допросе вы обмолвились, что находитесь с Сергеем Телегиным в постоянной связи. Это ваши слова?»

Отец : «Да, мои».

Зуев : «Мы можем занести их в протокол?»

Отец : «Можете».

Зуев : «Тогда скажите следствию, при каких обстоятельствах была установлена эта связь между вами?»

Отец : «Дело было еще до войны, в тридцать девятом году, примерно в марте-месяце».

Зуев : «То есть вскоре после того, как вы начали строить планы перерождения нашей страны?»

Отец : «Да, именно так. Когда – даже могу сказать точно, до дня».

Зуев : «Слушаю».

Отец : «27 марта тридцать девятого года мы со Сметониным, как обычно, гуляли по Бульварному кольцу, и Сметонин рассказывал, чего ему удалось добиться благодаря помощи генерального прокурора СССР Вышинского, а где Андрей Януарьевич пока упирается, считает, что идти с этим к Сталину слишком рискованно. Вышинский был трус каких поискать, но результаты всё равно были впечатляющие.

Я сказал Сметонину про результаты, что просто поражен ими, сказал, что если и дальше дела пойдут не хуже, скоро мы сломаем хребет сатане. Потом вернулся на Протопоповский и стал думать: а что я сам могу сделать для торжества Спасителя, или я обыкновенный трутень, год за годом хожу, точу лясы, а толку от меня как от козла молока?

Дома никого не было, я сидел, смотрел в окно, был вечер, и вдруг вспомнил, что недели две назад дочь Галина говорила, что Сережу Телегина еще зимой уговаривали перейти в церковный отдел, хоть он поначалу и ни в какую, прямо плакался, что попы для него темный лес, что́ ему среди них делать, неизвестно. И еще дочь сказала, что перейти в церковный отдел Сереже, хотел он того или не хотел, было необходимо. Берия его на дух не переносит, и, пока был он в контрразведке, то есть на виду, дело в любой момент могло кончиться плохо. А церковный отдел – застойное болото, так что есть шанс, что о Сереже забудут, отсидится там сколько надо и опять вернется в контрразведку».