Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Отец ждал новых вопросов о Телегине – но их не было, ждал, что дадут на подпись уже готовые показания, но и показаний не было, вместо этого Зуев расспрашивал о чем придется, по большей части о полной ерунде. Отец, когда говорил о своей семье, о Сметонине, Телегине и “Царстве Агамемнона”, об отсидках, с первой до последней, естественно, называл имена многих разных людей, и тут выяснилось, что у Зуева отличная память.

Мельком просмотрев стенограмму, он выуживал то одну фамилию, то другую, что-то про каждого спрашивал. Если то, что говорил отец, было любопытно, следовали еще вопросы, и еще. Три четверти тех, о ком Зуев его спрашивал, давно лежали в земле, и было похоже, что Зуев просто тянет резину. В камере перед отбоем отец, хоть и благодарил Бога, что передышка продолжается, говорил: какая разница, почему, – дареному коню в зубы не смотрят, – не мог удержаться, думал, чем такое заслужил.

Зуев не обходил стороной и Телегина, его фамилия звучала, но всякий раз не сама по себе, а по случаю, словно дело возбуждено не против Сережи.

“Я тогда, – говорил Жестовский Электре, – всё перебрал и решил, что тому могут быть три причины.

Первая: зуевское начальство еще не определилось, колеблется насчет Сергея Телегина. Представляет ли он интерес, а если да, насколько этот интерес велик. Второе: я видел, что атмосфера меняется, меняется быстро, и могло быть, что в МГБ ценители духовного общения куда-то повывелись. Вот Зуеву и сказали: какое, к чертовой матери, духовное общение? Любой прокурор пошлет нас с подобной хренью куда подальше. Ну и третье: кто-то из начальства вызвал Зуева и спрашивает: да кто он такой, Сергей Телегин? Да, был комиссаром госбезопасности, но то старая песня, сейчас он начальник крохотного лагеря на Колыме, сидит в своей дыре, ну и пусть сидит. Чего за мелочевкой гоняться?”

Когда пошло телегинское дело, Кожняк захотел, чтобы я докладывал, что нашел, не как обычно – раз, а дважды в неделю. Понимал, что для трехтомника это расследование будет ударным. Он по-прежнему по своим каналам продолжал искать “Агамемнона”, но мне было велено сосредоточиться на Телегине. Я и прежде знал, что у начальника отличная интуиция, а тут еще раз в этом убедился.

Месяца через полтора он меня спрашивает: “Ну что, Зуев, как раньше, в классы играется, скачет от одного к другому? И о ком успел доложить наш Жестовский? Если можно – всех, кого вспомните”.

Я : “Да я их выписываю. Чтобы не ошибиться, завел специальный блокнотик”.

Он : “Тогда зачитайте”.

Я : “Отец, мать, оба из какой семьи родом, где работал отец и где они осели после эмиграции. Как устроились. Все с Лидией Беспаловой. Из какой семьи, почему ее обручили с Жестовским. Сколько ей было лет, когда их обручили. Дальше эмиграция. Затем Крым, как Лидия спаслась, как Жестовский ее искал и почему не нашел.

Как она его подобрала на станции Пермь-Сортировочная и выходила, отогрела, дальше – все их кочевья вплоть до ареста. Как Лидия вела себя на следствии, лагерь, в котором погибла ее дочь от Жестовского и из-за чего она с Жестовским в конце концов порвала. Можно даже сказать, его прокляла.

Брак Жестовского с якуткой. Почему Жестовский звал жену якуткой. Полдопроса – о бабке, якутской княжне, и о бивне мамонта, который она оставила в наследство дочерям – каждой свой кусок, – и с этим талисманом они ничего не боялись, знали: из любой передряги выкарабкаются. Кто и почему назвал сына Жестовского Зориком и как этот Зорик через двадцать лет погиб на фронте”.

Кожняк : “Кстати, где он погиб?”

Я : “Как и многие, пропал без вести на Волховском фронте. Там сплошные болота и никаких дорог. Убитых никто не искал”.

Кожняк : “А почему якутка звала дочь Электрой?”

Я : “Да скучно стало не спать, стирать пеленки, сцеживать молоко, вот она и придумала, что у них не обыкновенная советская семья и живет она не в двух комнатах в коммуналке на Протопоповском, а в греческом мифе, живет там и растит дочь себе на погибель.

Впрочем, – говорю, – Жестовского Агамемноном никто не величал, и к брату Орест тоже не приклеилось. А вот дочь осталась Электрой, по метрике Галей, Галиной Николаевной Жестовской, потом Телегиной, но ей нравилось, когда звали Электрой”.

Мой издатель через пару недель: “Ну, кем еще интересовался наш Зуев?”

Я : “Да всеми, услышит фамилию и сразу – кто да что. А из старых снова спрашивал о Сметонине и Вышинском. Особенно о Вышинском. Я было подумал, что вместо Телегина теперь именно Вышинский пойдет первым номером. Всё же он тогда еще был при делах, хотя от прокурорства и МИДа его отставили, назначили нашим представителем в ООН.

Судя по стенограмме, Жестовский рассказывал о Вышинском час, не меньше, потом Зуев и к нему охладел. От Вышинского прямиком к Телегину, как они вдвоем, Жестовский и Телегин, ходили заниматься в Синодальную библиотеку. Но теология вещь скучная, и скоро само собой вышло, что Жестовский стал объяснять Зуеву, как получилось, что его жена-якутка жила то с ним, то с Телегиным. Даже дети путались, кого звать родным отцом”.

В сущности, то, что говорил Жестовский, мало отличалось от рассказов Электры. Долго и подробно он повторял, что якутка любила говорить о себе как о “беззаконной комете в кругу расчисленных светил”, видела в известных тютчевских строчках как бы свою суть, назначение в нашем мире. Рассказывал, что в двадцатом году он и якутка жили в мастерской у одного художника, которому дядя Жестовского, он же отец Телегина – знаменитый цирковой борец, на исходе Гражданской войны подарил полсотни золотых царских десятирублевок. На них и была куплена мастерская.

Жестовский, как освободился, добрался до Москвы, пошел к этому художнику, больше было не к кому. Думал, пару дней перекантуется, дальше что-нибудь да найдет, а вышло – почти на год. Причем тот не просто дал ему крышу над головой, но и взял на свой кошт. Время было голодное, а художник его и кормил, и поил, ни разу не попрекнул.

Свято место пусто не бывает, рассказывал Жестовский: он не прожил в мастерской и недели, как на бедолагу свалился новый нахлебник. Теперь барышня, насколько он, Жестовский, понял, родственница, но дальняя, в общем, седьмая вода на киселе. Вид у барышни был жалкий.

С ходу даже не поймешь, то ли перед тобой маломерный подросток женского пола, совсем еще пигалица, то ли, наоборот, ссохшаяся, как мумия, бабулька. Кожа желтая, вся в мелких старушечьих морщинках, только начавшие отрастать волосы торчат будто у огородного пугала, но посреди этого безобразия – огромные карие с невыразимой печалью глаза.

“Были ли у вновь прибывшей основания для печали? – продолжал давать показания Жестовский. – Да, были. Женщина, что ее привела, сказала, что она дочь белого офицера, жив он сейчас или давно погиб, никто не знает. Дня через два, после того как деникинцы оставили Орел, девочку нашли в стоявшей на запасных путях теплушке.