Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Якутка была упорна, ее трудно было вышибить из седла, и она не сомневалась, говорила, что рано или поздно Тротт будет ее. Уже начался НЭП, в косметическом салоне ей помыли и хорошо завили волосы, сделали маникюр и педикюр, всё под желтый цвет. У старой подруги нашлось очень красивое шелковое кимоно, вроде бы из гардероба знаменитой гейши. На нем было много разного, но основной фон желтый. В тон якутка и накрасилась.

Она вошла в мастерскую, когда мы с Троттом сидели, пили чай, постояла с минуту, потом подошла к столу и как-то так повернулась, что кимоно разом упало к ее ногам. Поверьте мне, – говорил Жестовский Зуеву, – она была необыкновенно хороша, настоящая Афродита, вокруг морская пена, а она выходит на берег. Но день был не ее.

Впрочем, на что она надеялась, – продолжал Жестовский, – не знаю. Может, представляла, что Тротт, как ее увидит, схватит в охапку, оттащит за ширму и овладеет; в любом случае ее ждал афронт. Тротт даже не поднял глаз, как разговаривал со мной, так и продолжал, а ей бросил: ну ладно, раздевайся, пойдем работать. Это было полное поражение, произошло оно на моих глазах, и мне его никогда не простили”.

Зуев : “Может быть, ваш Тротт вообще не интересовался женщинами?”

Жестовский : “Еще как интересовался, столько любовниц, сколько он, мало кто имел”.

Зуев : “Тогда почему?”

Жестовский : “Что почему?”

Зуев : “Ну, почему не поддался?”

Жестовский : “Не знаю, сам много раз думал. Но и сейчас не знаю. Может, помнил, какой она пришла, может, потому, что пусть и дальняя, но родственница. Но скорее всего, слишком уже бесила как модель”.

Зуев : “Ну и что дальше?”

Жестовский : А дальше хорошо. Где-то нашлись деньги, Тротт привел натурщицу в своем вкусе: настоящую блядь, то, что всегда хочет, на ней было написано. В общем, работа закипела. Он трахал ее и писал, писал и трахал, в итоге заказ был готов в срок, день в день. Правда, когда заказчик отбирал полотна, три холста с якуткой он всё же взял. Сказал, что, конечно, в этой модели есть какая-то отстраненность, видно, что ей ни до чего нет дела, но сама по себе уж больно хороша. В главной зале ресторана холсты с ней будут смотреться отлично.

Для остальных троттовских сцен из античной жизни позировала новая натурщица, и картины были приняты на ура. Природной похоти, которая из нее прямо сочилась, было столько, что заказчик сказал, что он бы такую девку для своего борделя купил не задумываясь”.

Прежде чем продолжить, небольшая ремарка. Как уже говорилось, издатель собирался печатать следственное дело Телегина от пятьдесят четвертого года в как можно более полном виде. Говорил, что всё оно, вплоть до опечаток, есть памятник времени. Мои возможности, конечно, скромнее. Рукопись в нынешнем виде – в лучшем случае пересказ телегинского дела; впрочем, где диалоги, всё один в один – моего там нет ни буквы. Но прочее я не стал повторять. Взял из дела Телегина то, что дополняло, достраивало до целого рассказы Электры, а из остального то, что было интересно.

Я уже говорил, что Тротт не таился, выкладывал всё как на духу, тем более что никакой работы не было, военный коммунизм, нет ни красок, ни холста; и вот до того, как у него случился этот ресторанно-бордельный заказ, он часами сидел, рассказывал Жестовскому о своей жизни. И за год успел нарассказать многое. Так что и Зуев услышал от Жестовского не только историю с якуткой. Например, на допросах от 10–14 апреля Зуев и Жестовский несколько дней проговорили о детстве Тротта, оно прошло в родовом имении барона в Орловской губернии.

Скажу сразу: подобного рода воспоминания мне уже попадались. Правда, видно, что мальчик был своенравен и слишком много о себе понимал. Во всяком случае, его отец, барон Леопольд фон Тротт, часто жаловался на непослушание сына. Гимназия здесь мало что поменяла. Что касается учебы, то учился Тротт как все, не лучше, но и не хуже, за единственным исключением рисования. В этой дисциплине он рано обнаружил исключительные способности. Так что никто не удивился, что с гимназическим аттестатом он, с первого раза выдержав экзамен, был зачислен студентом Академии художеств.

В академии Тротт занимался всем, чем только можно, от ваяния до станковой живописи, но к третьему курсу увлекся японской гравюрой на дереве. Сделал несколько досок в том же стиле, то есть равно лаконичных и выразительных, и на ежегодной выставке студенческих работ даже получил за них серебряную медаль. К медали прилагалась похвальная грамота, в которой было сказано, что Тротт награждается за глубокое понимание духа и традиций японской культуры, но главное – трехлетняя командировка в Японию, где он мог и жить, и брать уроки у лучших японских граверов – всё за счет академии.

Шел 1903 год, до русско-японской войны полтора года; всего Тротт провел в Японии больше шести лет. За пару месяцев до начала боевых действий его пытались отозвать домой, но он сделал вид, что никакого письма из Петербурга не получал. Потом, когда уже стреляли, японцы вроде бы его интернировали, но он продолжал жить по старому адресу, как и раньше, резать свои доски, печатать гравюры и офорты.

После войны остался в Японии еще почти на год – деньги присылал отец – говорил Жестовскому, что даже не мог себе представить, что вот завтра сядет на пароход и больше никогда ничего этого у него не будет: ни мастерской с татами и раздвижными бумажными стенами, ни вежливых, при каждой встрече раскланивающихся соседей, ни его досок и граверного станка.

“Он был эстет и философ, – рассказывал Жестовский, – мог взять раскладной стульчик, сесть где-нибудь на Петровском бульваре и несколько часов смотреть на какую-то церквушку. И пока солнце в зените, и когда оно уже начало клониться к закату. Говорил, что гора – например, та же японская Фудзияма – краеугольный камень, основание, фундамент мироздания, а воздух и свет текучи, подвижны, будто вода. Их разговор между собой и есть суть времени”.

Допрос от 11 апреля 1954 г.

“А дальше?” – спросил Зуев.

Жестовский : “Что мне было дальше рассказано или что было с Троттом после возвращения из Японии?”

Зуев : “После возвращения из Японии”.

Жестовский : “Ну, Тротт говорил, что вернуться назад оказалось непросто. Швы разошлись, с берега на берег он перебрался с большими потерями. Поначалу, что называется, «пошел вразнос», в итоге полтора года коту под хвост. Всё это время не прикасался ни к кисти, ни к краскам, не занимался ни станковой живописью, ни графикой, мольберт забыл в каком-то гостиничном номере и ни разу о нем не вспомнил.

Вместо японской гравюры – цыгане вперемешку с обычными проститутками, пьяные дебоши в ресторанах, бордели. Слава богу, никого не убил, а ведь мог бы, и легко. «Отец сам ставил мне руку, – говорил Тротт, – считал, что умение обращаться с оружием необходимо любому мужчине». Тротт жаловался, что вдобавок возобновились его детские кошмары.