Владимир Шаров - Царство Агамемнона

В семье говорили по-русски, но, чтобы он свободно знал и немецкий, едва ему исполнилось три года, в имение пригласили бонну, дочь аптекаря из швейцарского кантона Цви, фанатичную кальвинистку. С Троттом она говорила только по-немецки, кроме того, каждый день перед сном читала ему Библию в Лютеровом переводе, обычно несколько небольших глав.

«Сильная, властная натура, она была человеком преданным, но ни тепла, ни ласковости в ней не было ни на грош, присовокупи, – говорил Тротт, – низкий, почти мужской голос. Может, оттого мне казалось, что в стихах, которые она читает, нет ничего, кроме мрачной силы и убийственного фанатизма. К тому времени, когда в детскую приходила мать поцеловать меня и пожелать спокойной ночи, от страха я весь был в холодном поту.

Я, – объяснял Тротт, – отчаянно боялся кальвинистку и слушался ее беспрекословно, что отец, человек военный, очень ценил. В общем, у бонны был мощный покровитель, тем более что мать никогда и ни в чем отцу не перечила, не могла об этом и помыслить, иначе бонну давно бы рассчитали»”.

Матери не нравился Кальвин, но главное, не нравилось, что ее ненаглядного Иоганна постоянно держат в страхе. Тротт говорил Жестовскому, что то, что читала ему бонна, действовало на воображение с такой силой, что он иногда не спал по несколько часов. Боялся, что, едва закроет глаза, все эти ужасные истории затянут, будто омут, и уже не выбраться.

Пока бодрствует, пока твердо помнит, что он Иоганн фот Тротт, старший сын барона Леопольда фон Тротта, жизнь, о которой читала кальвинистка, хоть и окружила его, взяла в кольцо, – держится на расстоянии; но стоит заснуть, тебя ничего не спасет.

Он жаловался Жестовскому, что и сейчас помнит ночь с 27 на 28 августа, когда была прочитана глава с жертвоприношением в земле Мориа. Как они идут вчетвером: Авраам, Исаак и два отрока, что им прислуживали, а еще осел, нагруженный дровами для всесожжения. Идут один день, второй, третий; наконец уже в виду назначенной горы Авраам велит отрокам ждать его здесь, а сам вместе со своим первенцем начинает подниматься от подножия вверх, туда, где лежит жертвенный камень.

Еще когда они оставляют отроков, в голову Исаака закрадывается мысль, что здесь что-то не так, потому что никакого жертвенного животного отец за собой не ведет, только его, Исаака, которому теперь вместо осла приходится тащить на спине вязанку дров. Но что он и есть телец без страха и упрека, что будет возложен на алтарь, эту мысль он в себя не впускает.

Поверить, принять это невозможно. Потому что речь идет о тебе, любимом, вымоленном у Бога первенце, о тебе, в котором столько силы и телесной радости и впереди, почти как у патриархов, долгая жизнь. Жизнь со всем, что в ней должно быть, чтобы в конце ее отойти в мир иной насыщенным днями – то есть жёны и наложницы, сыновья и бесчисленные стада крупного и мелкого скота, который твои пастухи перегоняют с одного пастбища на другое, от колодца к колодцу.

А тут ничего уже не будет. Ведь отец, которого ты боготворишь, перед которым преклоняешься, по требованию Господа предназначил тебя в жертву всесожжения. Скоро своей сильной мышцей он прижмет тебя к камню и перережет горло.

“Исаак, – говорил Тротт, – отчаянно боится даже заикнуться об этом, потому что, пока ничего не сказано, еще можно верить, что это пустые бредни, а когда отец ответит, надежды не останется. И все-таки он не выдерживает, говорит: «Отец мой!» Авраам: «Вот я, сын мой». Исаак: «Вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения?» Авраам: «Бог усмотрит себе агнца для всесожжения».

Следом мы читаем, – продолжал Тротт, – что они идут дальше и наконец приходят в нужное место, здесь Авраам устраивает жертвенник, раскладывает на нем дрова и, связав сына, кладет его поверх них. Потом берет нож, чтобы заколоть жертву, и только тут ангел Господень с неба взывает к нему и останавливает его руку”.

И вот он, Тротт, сотни раз повторял про себя те несколько реплик, которыми Авраам обменялся с сыном, прежде чем поверх поленьев не возложил его, связанного, на алтарь, прямо на ощупь чувствовал тяжелый страх их обоих, о котором ни один, ни другой не сказали ни слова; до середины ночи не мог заснуть, всё представлял, что он Исаак и как раз сейчас отец, барон Леопольд фон Тротт, тоже сильный, властный человек, откроет дверь его детской, подойдет к кровати, в которой он успел угреться, и потащит к пруду, где прямо у воды лежит вполне подходящий для жертвенника валун – кусок карельского гранита, память о том, что ледник доходил и до Орловской губернии.

Вообще-то он, Иоганн, объяснял Тротт Жестовскому, любил с этого валуна смотреть и на пруд, и на старую липовую аллею, которая, обогнув дом, уходила в сторону сада. Сидеть на нем было очень удобно: верхняя часть плоская, словно столешница, – но теперь, вспомнив, что как раз посередине валун, будто настоящая канавка для стока крови, перерезает трещина, стал бояться: а что, если отец вдруг решит, что камень подходит для алтаря? На нем его, Иоганна, он и принесет в жертву.

Дальше Жестовский показал, что не меньше, чем лежащий на вязанке дров Исаак и Авраам с занесенным над ним ножом, Тротта поразила судьба овна, запутавшегося рогами в терновнике. Хотя мама – добрая душа – и убеждала его, что овну было не выпутаться, что он бы наверняка погиб, всё равно было непонятно, для чего несчастное животное нужно было спасать, чтобы тут же убить.

Уже тогда Тротт был крупный сильный мальчик, в десять лет и вовсе гнул подковы, в общем, он был настоящий бычок, старшая сестра дразнила его “дюжий, рыжий, ражий”. Но он с тех пор до конца своих дней был убежден, что и есть тот самый овен, которого однажды принесут в жертву вместо Исаака. Он и жил как человек, который рано или поздно запутается в терновнике, оттого его так и мотало после возвращения из Японии. Но Господь, объяснял он Жестовскому, и с Исааком, и с несчастным овном зло над ним посмеялся.

Когда в Орел до старшего Тротта дошли слухи о дебошах сына в омских кабаках и о его уже второй дуэли, отец был настолько разъярен, что, несмотря на заступничество матери, телеграфом объявил сыну, что полностью снимает его с довольствия. В итоге Иоганну пришлось сбавить обороты, более того, пришлось искать работу.

Здоровья у Тротта по-прежнему было в избытке, три недели он разгружал в порту баржи с зерном, а потом здесь же, в порту, в трактире около речного вокзала, ему предложили место вахтенного матроса на прогулочном кораблике. Еще нанимая его, хозяин сказал, что до конца навигации неполный месяц, можно было бы обойтись и без нового матроса, но ему нужен надежный человек, который останется зимовать на судне, согласится сторожить его семь месяцев с октября по май – то есть до следующей навигации.