Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Вместе с Троттом он обошел кораблик. На второй палубе была хорошо отделанная каюта первого класса, и хозяин сказал, что она в полном распоряжении Иоганна; тут же, на второй палубе, была совсем уж роскошная кают-компания с тяжелой люстрой настоящего богемского хрусталя. В бытовке стояло несколько немецких калориферов, а в трюме имелся достаточный запас угля, чтобы не мерзнуть, даже если за окном минус сорок. В общем, условия – лучше не придумаешь, тем более что всех обязанностей: ночевать на судне и, если лихие люди захотят его обчистить, их шугануть. Ни то ни другое не представлялось Тротту сложной задачей.

К тому времени Тротт успел решить, что к живописи возврата нет. В Японии сама жизнь устроена так, что без красок и кисти к ней не приноровиться и не приспосбиться, а здесь, в России, всё это было и останется фиглярством, заморскими выкрутасами, в которых нет никакого смысла. Другое дело писательство.

Литература не была абстрактной мечтой. Еще работая грузчиком, Тротт в популярной местной газете “Омский Телеграф” опубликовал несколько коротких рассказов в духе популярного тогда “Санина”. Везде речь шла о разгуле и дебошах, о ресторанно-бордельном мире, в котором перемешались проститутки и порядочные женщины, а среди них светские дамы и гувернантки, учительницы младших классов и решившие, что они давно выросли, гимназистки старших.

“Писал он, – говорил Жестовский Зуеву, – как я понимаю, сочно, мир местных кабаков знал как свои пять пальцев, любил его, отсюда точность; в общем, получалось, что разгульная жизнь в Омске стала обычным сбором материала – необходимый этап любой серьезной литературной работы.

Рассказы были замечены. Правда, посылать их в Москву или в Петербург Тротт пока не решался, считал, что к концу следующего года должна собраться книжка, тогда и попробует. Но к Рождеству понял, что здесь, на этой прогулочной посудине, где у него нет никаких обязанностей – пиши хоть день напролет – книжка будет готова уже к лету.

Ему в самом деле было хорошо на кораблике, и в первый раз с тех пор, как вернулся из Японии, он работал со своим обычным фанатизмом. Устраивался за большим овальным столом в кают-компании, прямо под люстрой богемского хрусталя, и писал до поздних сумерек. Вечером, в темноте, по мосткам спускался на пирс и шел в трактир, который занимал левый угол речного вокзала, тут его уже поджидала очередная барышня.

Выше я говорил, – продолжал Жестовский, – что это могла быть и светская дама, для конспирации всегда под плотной вуалью, и обычная гувернантка. За полтора года нескончаемого загула прибалтийский барон заработал в местном женском обществе репутацию непревзойденного любовника, и желающих провести с ним ночь в каюте первого класса на стоявшем в затоне прогулочном кораблике было более чем достаточно. Чтобы избежать ненужных сцен, пришлось даже завести специальную тетрадку, где на две недели вперед было расписано, кого и в какой день он ждет.

По словам Тротта, – продолжал Жестовский на следующем допросе, – среди женщин, с которыми у него была связь в Омске, выделялась редкой красоты прачка семнадцати лет от роду. «Она, – говорил Тротт, – даже не успела еще испортить себе руки. Но красота – ладно, красота в нашем мире время от времени и сейчас встречается, и хорошие любовницы, если не ленишься, тоже могут попасться: ни того ни другого у моей прачки, звали ее Варенька, было не отнять, но ты к этому присовокупи, – объяснял Тротт Жестовскому, – что и человеком она была каких поискать – милым, добрым, скромным».

Варенька отлично понимала, что барон ей не пара, его родные никогда не допустят их брака, оттого и не заикалась о венце, как шла жизнь, так и жила. Пока у Тротта были деньги, он ей помогал, и, как они сошлись, стирать на стороне она бросила. В городе у Вареньки была своя комнатка, что удобно, недалеко от порта. Днем она была с бароном, кормила его, обстирывала, убиралась в каюте и в кают-компании; понятное дело, и спал он с ней тогда же, днем, а ближе к вечеру она, если видела, что барон кого-то ждет, уходила к себе.

Конечно, вряд ли Варенька была рада, что почти каждую ночь у Тротта новая барышня, но сцен не устраивала. По словам Тротта, спустя восемь месяцев, как он поступил служить на свое суденышко, Варенька – правда, дело было уже не в Омске – родила красивого, здорового мальчика.

Но я, – говорил Жестовский, – так и не понял: когда они сошлись, она уже была беременна или ребенок был от Тротта. В любом случае он много занимался мальчиком, играл с ним, рисовал всякие занятные картинки. Когда обстоятельства вынудили Тротта уехать из Омска, Вареньку, тогда еще беременную, он взял с собой. И еще семь с лишним лет, то есть до середины мировой войны, они прожили вместе, только на сей раз в городе Заславль Ивановской губернии.

Пока же, – продолжал Жестовский, – еще был Омск, и до последних чисел марта у Тротта в этом городе всё складывалось лучше некуда. Чуть не каждую неделю по новому рассказу. Барон уже уверился, что живет, как с самого начала должен был жить; тут-то случилась история, которая поставила крест на его писательстве. Он заканчивал рассказ о несчастной любви, где в финале герой, которого бросила первая – теперь, по всей видимости, другой и не будет – любовь, понимает, что ему ничего не остается, как наложить на себя руки.

Как всякий художник, – продолжал давать показания Жестовский, – Тротт и в словах уважал детали и уважал точность, оттого с самого начала перенес действие сюда, на свой кораблик, правда, герой получил повышение: из простого матроса сделался старшим помощником капитана; прочее же сохранил, вплоть до имени корабля – мягко говоря, дурацкого «Иртышская наяда» – и тяжелой люстры богемского хрусталя, подвешенной на двух массивных бронзовых крюках. Один был вбит в потолок ровно по центру кают-компании, то есть над свободным местом между роялем, на котором в сезон каждый вечер играл кто-то из известных омских пианистов, и дубовым обеденным столом. От него цепь шла ко второму крюку, вбитому уже прямо над столом, принайтованным к полу.

И вот, – объяснял Жестовский, – Тротт говорил мне, что, хотя ни за одной подробностью идти было не надо, всё под рукой, финал ему не давался. И мысль, что пока он на собственной шкуре не испытал, что чувствует самоубийца, последнюю сцену не написать, укоренялась в нем всё прочнее. В общем, деться было некуда, выходило, что необходимо вешаться.

Тротт, – продолжал Жестовский, – был крупный высокий мужчина, где угодно он бы просто не поместился – в итоге он положил глаз на крюк, вбитый между столом и роялем. В кладовке нашелся моток толстой и прочной веревки, как и полагается, настоящей пеньковой, Тротт привязал ее к крюку, сделал петлю и, поставив себе под ноги низенькую скамеечку – с ее помощью официантки доставали посуду с верхней полки серванта, – решил, что с одной проблемой, кажется, разобрался.