Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Мясников : «Зачем ее снимали?»

Жужгов : «Да ведь как – зачем? Вдруг ты не поверишь?»

Мясников : «Ну как же можно допускать такую дичь?»

Жужгов : «А остальное, как ты сказал, так и сделали. Оба в могиле. Если хочешь, то завтра или когда решишь, я тебя свожу и покажу место».

Все пятеро чуть не хором : «Да, он правду говорит, товарищ Мясников, это мы все решили взять его одежду, простреленную и окровавленную».

Мясников : «Да я и не сомневаюсь в том, что он правду говорит, но как же вы все глупо и дрянно поняли меня».

Через полчаса Мясников : «Ты покончил с твоим бельем?»

Жужгов : «Да, да. Облил керосином и всё до единой ниточки сгорело. И пепел разметал».

И вот понятно, говорит отец Сереже, откуда этот мясниковский страх, потому что история, которая была простой и ясной, теперь, после свертка с окровавленным бельем, вдруг начинает напоминать другую, на которой ничего не закончилось, наоборот, с которой всё только началось. Всё-всё: и Египет, и Исход, и то, что дальше. Я имею в виду историю Иосифа Прекрасного, которого братья, в последний момент, испугавшись убить, сбросили в пустой колодец. А старому Иакову сказали, будто его любимого сына загрызли звери, и притащили смоченные в крови козленка цветные одежды брата.

Так вот, – продолжала объяснять Электра, – Мясников ненавидел греческое понимание жизни, мир, в котором всё и всегда повторяется, никуда не отклоняясь идет по кругу, кончается в той же самой точке, где началось, и в этой же самой точке начинается снова. Но не меньше он ненавидит и другой мир, мир с Великим постом, то есть смертью Спасителя, а после с поросенком и пасхальным куличом – Его Воскресением. Хоть этот мир уже не греческий, а иудейский. Вот и здесь Мясникову никуда не деться от того: а что, если снова сдрейфили? Заляпали бог знает чьей кровью мундир Михаила, а его самого отпустили? Но ведь тогда нет никакой роли Мясникова ни в революции, ни в Гражданской войне; во всем этом и в том, что было дальше, с начала и до конца, то есть, может быть, во веки веков победитель именно Сталин, а он, Мясников, как был, так и останется обыкновенным самозванцем?

Но врут они складно. Мясников подозрителен, но сколько он ни ищет – никаких зацепок, и он успокаивается, думает, что, похоже, все-таки и впрямь идиоты – решили, что, чтобы он им поверил, надо взять с собой чертовы тряпки.

«И всё же, – объяснял моему мужу отец, – этот страх из него не уходил и никогда не уйдет. Как был в нем, так и остался, потому что – а если и вправду отпустили? Сумеем здесь сыграть, – говорил отец, – голову даю, он наш, деться ему некуда».

Сережа тогда спросил : «А как мы на этом сыграем?»

Отец : «Да проще простого. Напомним про Михаила и его тряпки. Они Мясникова и сломают».

Телегин снова : «А как напомним?»

Отец : «Да подставу устроим».

На подставе и остановились. Дальше было так.

Затененный телегинский кабинет. Интенсивный допрос, ничего нового, но темп ураганный, иногда почти пулеметная очередь. У Мясникова нет времени следить ни за чем другим, только вопрос – ответ. Нужные вопросы, не откладывая дела, отец придумывал один за другим, и Телегин тут же их заучивал. У Мясникова отличная реакция, объяснял отец, в эту игру он включится с полоборота, войдет даже с удовольствием. Так вы и будете перебрасываться, будто пинг-понговским мячиком.

В самый разгар, когда Мясников не ждет, ясное дело, и не готов ни к какому подвоху, за его спиной, то есть в тени, возле полок с томами уголовного кодекса, кто-то на французский манер, чуть картавя, его окликает. Мясников поворачивает голову, но света мало, из темноты выступает лишь золотое и серебряное шитье кавалергардского мундира, командиром полка которых был великий князь Михаил. И вот, фигура в этом мундире, будто великий князь тогда, в восемнадцатом году, и впрямь спасся, стоит прямо за спинкой стула Мясникова и снова, только теперь совсем отчетливо, повторяет: «Гавриил Ильич, зачем вы меня убили?»

«Тут, – говорит отец, – я, Сережа, голову даю: Мясников сломается, не может не сломаться».

Когда Берия утвердил их план, они – отец и Телегин – стали обходить московские театры, ища, кто бы мог сыграть великого князя Михаила. Просмотрели полторы сотни актеров, больше других им глянулся известный мхатовский артист Хмелин, уже пятый сезон игравший в тамошней инсценировке Достоевского другого князя – Мышкина.

Они несколько раз ходили на его спектакли, чтобы проверить первое впечатление. Хмелин был великолепен, роль князя Мышкина очень трудна, в ней много и пышности, и надрыва, но в исполнении Хмелина ты верил каждому слову. В итоге, когда остановились именно на Хмелине, отец пошел с ним переговорить, предложил помочь им в расследовании важного дела. Тот согласился легко, даже с готовностью, тут проблем не было, но когда уже в телегинском кабинете на Лубянке они правильно поставили свет, построили декорацию, – стушевался. Реплика была совсем короткая, но он очевидно для всех робел и оттого фальшивил.

Сколько отец его ни успокаивал, даже налил стакан коньяка, – лучше не становилось. Мясникова с его волчьей интуицией такой князь Михаил никогда бы не обманул. В общем, Хмелин оказался битой картой, и, когда они снова приуныли, отец вдруг говорит Телегину: «Сережа, а может, я попробую? Я ведь три года был князем Михаилом, обошел всю страну. Сам нигде себя не объявлял. Говорил, что обыкновенный монах, а мне в ответ: знаем, знаем, какой ты монах! Что мы, совсем того, чтобы законного царя не признать?»

В другой раз Электра снова заговорила о том, что “без мамы, без ее доброй воли, готовности бессчетное число раз перепечатывать роман: сегодняшним вечером – пару страниц, назавтра утром – подряд уже целую главу, – отец никогда бы ничего не закончил”, сказала: “Я уже вам говорила, что почерк у отца был ужасный, его не понимала ни одна машинистка, даже он сам плохо разбирал свои каракули. А правкой, часто речь шла о полном переписывании текста, мог заниматься до бесконечности. Пришла в голову новая мысль – он кладет ее в основание и всё перестраивает.

Фактически поверх старой страницы теперь идет другой текст. Шаг за шагом, будто вода в половодье, покрывает поля страницы, затем пространство между строками; чтобы в этой чехарде разобраться, связать первое со вторым, отец и то и то размечает десятками стрелок, номеров, звездочек. Потом, когда и стрелки не помогают, кусок романа отдается матери; ее задача – не спеша во всё вникнуть, понять, что за чем идет, и перепечатать. В результате отцу возвращаются отлично перебеленные страницы, которые он снова и с прежним пылом пытается довести до ума. Так день за днем.