Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И вот на этом ковчеге каждому помогут, никого не бросят в беде. Не только дадут кров над головой, но и накормят, оденут, а если объявить, что завтра уходишь, что уже пора, иначе Бог перестанет тебя слышать, – тебе еще много чего дадут с собой, чтобы хоть первое время ты ни в чем не испытывал недостатка. И всё с неизменным благорасположением, лаской тянет на себе один Сметонин.

Неясно как, но странный анклав, плотно обложенный Советской Россией, существует почти двадцать лет. Однако к началу войны его будто и не было; Сметонин умер, дом теперь занимает районное отделение милиции, от прежних многочисленных насельников не осталось и следа. Даже могил, куда можно было бы прийти их помянуть.

Поначалу, – продолжала рассказывать Электра, – самой верной метафорой происходящего отцу кажется Гражданская война. В романе он пишет о нашем времени как о времени нескончаемого братоубийства. Так как одна на всех нам нужна только победа, и за ценой мы, ясное дело, не постоим, о числе жертв никто не спрашивает. Но скоро взгляд отца меняется (так будет еще не раз). Какая Гражданская война? С кем воевать, когда у врага нет ни танков, ни самолетов, ни артиллерии. Вообще нет ничего, даже наших славных органов государственной безопасности. То есть перед нами обыкновенная бойня. Истребление одних и обращение в лагерное рабство тех, кому пока оставлена жизнь. В свою очередь, уже из этого рождается отцовское понимание нашего времени как вечного стояния у горы Синай.

Сколь бы в «Исходе» и во «Второзаконии» Моисей ни предостерегал, ни убеждал сыновей Иакова, что все, кто вместе с ними вышел из Египта, законная часть народа Божия, – в нас поселяется страшная уверенность, что вокруг одни враги и предатели. Пока не изничтожим последнего, не след даже думать о Земле обетованной. С подобной нечистью в Землю, текущую молоком и медом, Господь нас никогда не пустит.

Стояние у горы Синай отец пишет очень подробно, то и дело к нему возвращается. В общем, для него, как и раньше, речь идет о Гражданской войне – и той, классической, которая, по распространенному мнению, завершилась в двадцать втором году, и ее продолжении – оно, как убежден отец, ни разу не прервавшись, длится до сегодняшнего дня (имеется в виду сорок шестой год, когда он стал писать свой роман).

Так вот поначалу, вспоминая Воронеж и восемнадцатый год, он твердо держится точки зрения Моисея, как заклинание повторяет, что мы ни при каких условиях не должны были допустить повторения «горы Синай». Но дальше, – завершает наше затянувшееся чаепитие Электра, – настроение отца меняется. Шаг за шагом – в «Агамемноне» дело происходит уже на зоне – он принимается разворачивать корабль”.

Со слов Галины Николаевны я знал, что есть человек, фамилия его Кошелев, который полностью был в курсе того, о чем Жестовский учил зэков в лагере и что потом едва ли не в полном объеме попало в роман, выстроило его, так сказать, богоискательскую линию. И что этот Кошелев, правда, когда Жестовский уже скончался – они разминулись буквально на год, – прожив у Электры в Протопоповском больше полутора месяцев, чуть ли не сутки напролет рассказывал ей о лагере и о ее отце.

Понятное дело, я очень им интересовался, но Электра юлила, юлила, говорила, что о Кошелеве расскажет потом, может, прямо завтра, но не рассказывала, будто забыв, начинала какую-то другую историю. Возможно, у нее был свой план, что́ и в каком порядке я должен от нее узнать, и до Кошелева еще просто не дошла очередь. Впрочем, время от времени его фамилия продолжала возникать в разговорах.

Но стоило мне начать настаивать, объяснять Электре, что именно Кошелев мне и нужен, в ответ будто в первые месяцы нашего знакомства она несла околесицу. И я, как только она уходила, записывал на полях своего кондуита, что старики очень лживы и очень хитры и что вот, например, сегодня, когда я спросил Электру о Кошелеве, она, ни с того ни с сего подхихикивая, стала мне рассказывать, где и в каких храмах – потому что священники ленивы и нелюбопытны – исповедуют формально, так же отпускают грехи, всячески намекая, что если есть что-то, о чем я не хотел бы говорить, надо идти именно к ним. Называла имена, дни недели, когда они причащают. Но и тут был риск, оттого особенно горячо она рекомендовала мне большие многолюдные храмы, где практиковались общие исповеди. Грешен? “Да, батюшка, грешен”.

Я ей, в который раз: “Галина Николаевна, вам-то зачем? Если надо, отец Игнатий вас всегда и исповедует, и грехи отпустит”.

Она снова хихикает. А если не угомонюсь, опять какой-то бред. Будто и вправду у нее Альцгеймер. В свой старческий маразм она забивалась, как в кокон пряталась, укрывалась в нем, и это работало. Я отставал. Лишь убедившись, что ей ничего не грозит, она снова вылезала на свет божий.

Ночь спустя и тоже на полях:

Она чистой воды божий одуванчик. Кажется, дунешь – и полетит, хотя вечно мерзнет, оттого даже летом в ватных штанах, поверх шерстяной вязаный платок, и другой, закрывающий пол-лица, и всё равно видно, какая она хрупкая, тоненькая. Лицо у нее гладкое и румяное. Она много кокетничает, но и это мило, будто маленькая девочка. То есть не как старуха, время которой давно прошло, а как ребенок, еще не знающий своей прелести, только пробующий себя, что, конечно, в ватных штанах, платках смешно и наивно.

Вот, например, вчера она стала мне объяснять, что у ее отца был пророческий дар, и дальше добавила, что когда ей было три года, отец сказал, что мать продолжит лепить из нее Электру и чтобы она этому не противилась. Но я на его слова и внимания не обратила, – сказала Галина Николаевна, – вспомнила о них, лишь когда сошлась с Телегиным. Потом, конечно, уже не забывала.

Честно говоря, и я, в свою очередь, что само пророчество Жестовского, что ее отношения с Телегиным пропустил тогда мимо ушей, но через два дня дело разъяснилось, причем для меня самым неожиданным образом.

“И другое его пророчество, – продолжала Галина Николаевна. – Вы уже знаете, что он умер в скиту, среди болот, а тут, когда мать, мне и Зорику зачитав страницы из его дневника, ушла к себе в комнату и мы остались одни, он мне сказал: «Я очень люблю твою маму, любил и всегда буду ее любить, как бы мы ни жили. Ни при каких обстоятельствах я бы не хотел, чтобы мы с ней вообще не встретились, так и прожили жизнь, ничего друг о друге не зная, но сейчас думаю, что мне было бы лучше жить в скиту».

Я отцу : «Как Сергий Радонежский?» – Мы с мамой недавно были в Троице-Сергиевой лавре и я это имя хорошо запомнила.

Он : «Нет, один, без братии, – и продолжал: – где-нибудь в лесу и чтобы рядом источник и лесное озеро, пусть совсем небольшое».

Вообще, – сказала Электра, – он часто говорил вещи и нам и себе как бы на вырост”.