Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Что разговоры о пророчествах просто подступ к теме, стало ясно уже через неделю. Мы кончили чаевничать, Галина Николаевна собралась идти в свою комнату. Стоя в дверях, она вдруг говорит, что мы уже достаточно коротко знакомы – и вправду, нашим посиделкам пошел второй год, – она хочет, чтобы дальше, только не на людях, я ее звал не как раньше Галиной Николаевной, а Электрой. Так ее звала мать, брат да и муж то же самое имя переиначил в Леку. В общем, Электрой ей и привычнее и приятнее.

Помнится, от неожиданности я тогда поперхнулся, но допытываться, что да почему, не стал, решил, что коли она хочет быть Электрой, пускай и будет. Что, наверное, раз брата назвали “Завершим освобождение рабочих и крестьян”, то и ее, отнюдь не в честь греческой принцессы, а какого-нибудь очередного ГОЭЛРО и модного тогда электричества, окрестили Электрой.

О другом я даже думать не желал. Связать эту сухонькую старушку в старых шерстяных платках с греческим мифом, конечно, было трудно. Так что я сказал: милая Галина Николаевна, хорошо, с завтрашнего дня, как вы и хотите, буду звать вас Электрой, только чтобы окончательно перестроиться, мне нужно время, и поначалу я иногда буду путаться, снова звать вас Галина Николаевна. Помню, что даже подумал, что Галина Николаевна звучит длинно и официально, а обращаться к ней Галя мне не по возрасту. Электра же – в самый раз. Почему мою милейшую Галину Николаевну в семье и вправду звали Электрой, я понял следующим вечером. И тут оказалось, что зря я так с полоборота отфутболил несчастных греков.

28 сентября 1982 г.

Сегодня, ближе к ночи, разговор опять выруливает на якутку.

Я : “Ну и что, отец был прав? Мать сделала из вас Электру?” – спрашиваю, уже зная, как обстояло дело.

Она : “Да, конечно, прав. Якутка не любила играть по копеечке, ее это не брало. Оттого всегдашняя готовность поднять ставки. Требовались большие страсти, яростные объяснения, предательства и измены, а не какое-то застойное болото. Потому она и баламутила, – продолжает Электра. – Я никого не осуждаю, просто у нее был такой темперамент. Сейчас, когда я много всего прочитала про Электру, и не только прочла – на себя примерила, я, конечно, понимаю, что мать не хотела, чтобы так закончилось… Думала, что она сильнее, как во всем другом: сильнее, умнее, красивее, но если бы и знала, как сложится, вряд ли бы уступила. Потому что иначе всё это бесконечное вынашивание, роды с кровью и дерьмом, потом столь же муторное выкармливание – еще ладно, когда даешь грудь, а если, чтобы сцедить немного молока, надо мять ее и мять, чуть не до синяков, и всё равно у ребенка колики в животе и вечно обделанные пеленки… Что же до самого младенца, то он, конечно, и мил и твой, но так непоправимо глуп, умеет только кричать и неизвестно почему плакать. Тебе, чтобы хоть ненадолго заснуть, приходится часами его укачивать. В общем, ей это казалось смертной тоской и ничем не оправданным ограничением ее свободы, которую она ценила превыше всего.

В гимназии на уроке химии она услышала про благородные газы и про монады, которые никогда и ни с кем не соединяются, разве что на короткое время, стала думать, что она из них, из «летучих голландцев», и, сойдясь с моим отцом, с первого дня знала, что ему с ней придется нелегко. Вряд ли он вправе рассчитывать, что она всю жизнь будет ему верна. Впрочем, – говорила Электра, – я уже вам объясняла, отец и сам клялся, что не станет препятствовать ее свободе, хорошо понимает, что это насилие над душой и плотью другого человека, а на это никто права не имеет.

Надо сказать, – продолжала Электра, – что мать была хороша собой, можно сказать, замечательно хороша, а я появилась на свет божий неказистой и замухрышкой. Маленький жалкий комочек, к тому же с веснушками. Вдобавок квелый, родители поначалу думали, что не жилец. И вот мать – говорила Электра, – может быть, просто чтобы разнообразить жизнь, придать ей краски, придумывает, что она растит не обычную дочку, а сама себе на погибель – Электру. Это, конечно, добавило вкуса.

Я росла, а она всё искала во мне черты, благодаря которым однажды ее превзойду. В итоге то, что раньше было лишь тягостной обузой, сделалось неплохой игрой. Впрочем, она и теперь слабо верила, что такое щуплое беспомощное существо, ничтожный комочек жизни, которого любое неплотно закрытое окно может отправить на тот свет, когда-нибудь станет у нее на дороге. Тем более что и когда выросла, окрепла, красавицу-победительницу рассмотреть во мне было трудно.

Но игра в Электру, – рассказывала Галина Николаевна, – еще долго ее возбуждала, поддерживала интерес. Это и дальше осталось основой наших отношений. Хотя Клитемнестра любила жаловаться, что в дочери нет не только ее красоты, стати, недостает и изюма, в сущности, мы даже были похожи, то есть я была ею, только слегка обесцвеченной. Будто природа вдруг испугалась, решила спустить дело на тормозах.

Впрочем, – поправилась Электра, – всё было не так уж и безнадежно. Конечно, мать была куда красивее, но я тоже ничего. По общему мнению, очень недурна. К пятнадцати годам у меня и мясо наросло где надо, и припухлости появились, кожа гладкая, говорили, аж лоснится. Я не раз за спиной слышала: «Какая аппетитная!» Оттого, наверное, и пришло в голову, что я, будто Электра, любого могу соблазнить – Телегин не исключение”.

Конечно, было смешно, когда эта маленькая сухонькая старушка, чистая и скромная до унылости, вдруг принималась объяснять, как мать делала из нее Электру. Неструганые щербатые полы, прикрытые старым, то тут, то там протертым линолеумом. Бесцветная кофта, платок на спине для тепла, еще два таких же – на голове и на пояснице, в придачу ватные штаны – вот полный костюм греческой принцессы, неведомыми ветрами занесенной в наш Лихоборский дом для престарелых.

Уже когда ее схоронили, приписал на полях: “Три года, что она у нас пробыла, ей было хорошо, можно даже сказать, очень хорошо. Настолько, что она не раз повторяла: сейчас ясно, что не просто жизнь прожита правильно, правильным был каждый ее кусочек. Раньше она о себе думала иначе, но время всё расставило по местам, всё объяснило и со всем примирило. Маленькой девочкой, женщиной, да и старухой тоже, она жила как умела, ни о чем особенно не задумывалась. Было холодно – куталась в платок, обижали – могла огрызнуться, но чаще просто уходила, а в итоге всё оказалось нужным, всё пошло в ход. Словно в хорошей мозаике не осталось ни пустот, ни лишних кусочков смальты. Об этом, о том, как одно к другому так умно, так аккуратно подогналось, Электра упоминала с гордостью.

У нас в Лихоборах она в своих шушунах и платках, когда была свободна от медицинских процедур и мы не чаевничали у меня в ординаторской, будто мойра, споро, но без запарки плела макраме. Разноцветные коврики и занавески очень сложного, очень изысканного узора. Было видно, что, глядя, как одна нить сплетается с другой, с которой и не думала сплетаться, о которой прежде ничего не знала и не слышала, она наслаждалась.