Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Думаю, для нее в этом было и единство мироздания, и наша всеобщая связь – зависимость одного от других. То есть спасительная от греха несвобода. Ведь и вправду, не нить решает, куда она пойдет дальше. В одном случае – она, Электра, в другом – еще кто-то сплетает нас по своей прихоти, и мы ни под каким предлогом не можем уклониться. То есть глупо даже пытаться бунтовать, тем паче что и макраме в итоге получались замечательно хороши. Мы, кто рассматривал ее коврики, не сговариваясь повторяли, что в этих причудливых узорах каждая нить на своем месте”.

Тоже на полях:

Как многие старики, о любовных делах Электра говорит не стесняясь, иногда с откровенным бесстыдством, но и здесь подчеркивает, что всё оказалось правильным, как ни посмотри – необходимым. Вот и вчера она, вдруг решив, что отцовских обвинений якутки недостаточно, захотела добавить в эту корзину своего: сказала, что мать была лживой, хитрой интриганкой, и дальше, что отец звал жену “естествопытателем жизни”, повторял, что иначе, не пытая и не испытуя себя и других, она просто не может жить. Если вокруг всё мирно и спокойно, для нее это трясина, в которой так и канешь, потонешь без следа. Оттого стоило в доме установиться какой-никакой тишине, она бежала оттуда как от смерти.

“Якутка, – говорила Электра, – несомненно была парным созданием: один на один с собой ей было плохо, она скучала, переставала за собой следить, весь день не вылезала из ночной рубашки, тосковала. Однако стоило матери с кем-то сойтись, начинался настоящий канкан, у всех голова шла кругом. Впрочем, усложнения конструкции не происходило, делалось лишь больше нервов и крика на разрыв аорты, остальное воспроизводилось под копирку.

Я год за годом, – говорила Электра, – наблюдала ее со стороны, и могу твердо сказать, что всё вокруг, мать бесповоротно упрощала, спускала до своего уровня. Почти с ненавистью она мешала отношениям других людей между собой. Неважно, жила она с ними или не жила. Она отчаянно, по-животному ревновала, когда тот, кого она считала своим, вдруг начинал интересоваться, еще хуже, заниматься кем-то еще. Шла на всё, лишь бы опять перевести стрелки на себя, и только вновь оказавшись в фокусе, успокаивалась.

Она одновременно считала себя разрушительницей – космоса, его гармонии, – то есть той самой «беззаконной кометой», но тут же требовала, чтобы все силы притяжения или исходили от нее, или были к ней направлены. Была убеждена, что сама она вправе делать, что пожелает, но небесная механика устроена так, что только когда она в центре мироздания, планеты вращаются правильно, иначе – один нескончаемый хаос”.

Через неделю, 12 октября 1982 г., к моей радости, Электра снизошла, принялась рассказывать о Кошелеве. Сегодня вечером с его слов стала излагать научные работы Сметонина. Но и тут скоро свернула на отца.

“Вы, Глебушка, всё у меня допытывались насчет Сметонина. Он был, конечно, интересный человек, тут ничего не скажешь, на отца оказал большое влияние, – и продолжила: – Глебушка, милый, знаю, что всё, что рассказываю, вы записываете, до утра корпите над дневником. И про Сметонина с Кошелевым, отцовским учеником, конечно, тоже не пропустите, тем более что столько раз просили, чтобы я это вам как можно точнее рассказала. Так вот, чтобы было легче, чтобы важное не забылось, я сегодня с утра вспоминала, одно с другими договаривала. Надеюсь, что поможет.

Начну со сметонинских работ. Когда он их писал, отца и на свете не было, значит, в нем корень, а не в отце. В каждой, конечно, много чего интересного, но я только то возьму, что в кошелевском пересказе совсем уже поразило.

Из «Опричного права» то ли мысль, то ли слова Грозного, что скольких и когда он убил – не помнит, не может помнить. Отсюда, кстати, его знаменитые слова: «Имена их ты, Господи, и сам ведаешь». Этих, неизвестно за что им убитых, он называл «кроновыми жертвами», писал, что казнил их, распалившись гневом, потому и не помнит, в таком состоянии человек разве соображает, что делает, вот он и рубил голову каждому, кто попадался под горячую руку.

Но соль даже не тут: Грозный объясняет Курбскому, что жизнь есть юдоль страданий, оттого те, кто им, помазанником Божьим, царем Святой земли, убит без вины, то есть те, чьей кровью его беспрерывно попрекают, не только что не внакладе – в немалом барыше. Как невинно убиенные, они, претерпев страдания здесь, на земле, после кончины немедля будут взяты к престолу Господню, на веки вечные избегнут куда более страшных мук Божьего суда.

В другой своей статье, «Божественное и гражданское право в делах о староверческой ереси», Сметонин, рассматривая процессы над староверами разных толков и направлений (конец XVII – первая половина XVIII века), делает вывод, который напрямую касается и нас. Пишет: «Возникшее в староверческой среде убеждение, что мы живем во времена полновластия антихриста, когда и царство, и церковь, и таинства сделались безблагодатны, главное, навык староверов приспособиться, существовать в таком мире, в частности, беспоповцы, отказавшись от семейных уз и деторождения (таинство брака тоже безблагодатно), дальше размножали себя гарями, бессчетными самосожжениями, когда один человек, добровольно приняв мученическую смерть, привлекал в секту (что то же самое – спасал, воскрешал для вечной жизни) десятки новых последователей, как и он, не желавших подчиняться сатане, – есть пороховая бочка, заложенная под здание Российской империи.

Сейчас, – писал Сметонин, – позиция вождей старообрядчества решительно смягчилась, многие из них – в числе наиболее полезных подданных российского государства, его столпы и оплот, но сам навык жить в последние времена, то есть жить в мире, из которого ушел Спаситель, так, чтобы после кончины сподобиться не ада, а Райского блаженства, никуда не делся. До поры до времени эта бочка лежит тихо-мирно, о ней никто и не вспоминает, но стоит империи столкнуться с серьезными затруднениями, она рванет. Да так, что ото всего, что год за годом и с превеликими тяготами строилось полтысячи лет, не останется камня на камне».

К этому сметонинскому пророчеству отец часто возвращался. Сам истинно-православный, монах и чтимый в народе старец, он всё удивлялся, говорил мне: «Смотри, Галочка, что получается: наша семья испокон века синодальные. Староверов мы не просто не любили, на дух не переваривали. Считали еретиками и схизматиками, а тоже после смерти патриарха Тихона что я, что другие пришли к выводу, что живем во времена антихриста, что Спаситель от нас ушел, и вернется или нет – бог весть. Что власть, церковь, таинства сделались безблагодатны, мы и в это уверовали. А как же иначе было думать, когда власть разоряет монастыри и храмы, чуть не как клопов травит священников? А в тех церквах, что пока еще не закрыты, служат чекистские выкормыши-обновленцы».