Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Всем нам было необходимо знать, что мы не даром и не просто так доходим по зонам, тысячами мрем и мрем, и он объяснял, зачем это, в чем суть и смысл наших страданий, даже наших смертей. Сказал о жертве и об искуплении, главное, сказал, что без них мир, в котором нам выпало жить, не спасти.

И то и то, – закончила на сегодня Электра, – через десять лет оказалось в «Агамемноне»”.

Все полтора года, что Электра рассказывала о первом “мамином” романе отца, в каждом разговоре в начале, в середине или в конце, будто антитеза, возникала и вторая отцовская вещь, то есть уже “ее” роман. Это могла быть короткая ремарка, но случались и пространные отступления.

Когда спустя тридцать лет меня стали пускать работать в читальный зал архива ФСБ, я много чего там искал и меня много что интересовало, но, конечно, в первую очередь, что Кожняку, что мне необходимо было найти как раз “Агамемнона”, первый роман отца Электры. Сам роман или хотя бы его черновой вариант. Но нигде не было ни единого следа, и сейчас не только я, но и архивисты, которые мне помогали, убеждены, что, когда приговор был вынесен и дело закрыто, все пять его копий были уничтожены как вещдоки, не представляющие ценности ни для Лубянки, ни для страны.

Интересно, что и Электра, которая не желала верить, что романа больше нет, говорила об “Агамемноне”, будто ни я, ни кто другой уже никогда не сможет его прочитать. Повторяла, что всё, что мы о нем знаем, – из вторых-третьих рук, а при таком раскладе, любому понятно, о прозе говорить невозможно. То есть романа как романа нет – есть фабула: опросив пару десятков людей, которые слышали отцовское чтение, ее можно восстановить. Но в романе, что ясно каждому, важна не фабула, а сама фактура письма, как и какие слова, – повторяла она, – автор ставит друг рядом с другом, ритмика фразы, ее напряжение и наоборот, где и почему она вдруг сменяется усталостью, делается дряблой, расслабленной. Ни первого, ни второго, – говорила Электра, – мы очевидно уже не узнаем.

Другое дело второй роман: тут я всё увижу своими глазами. Каждую фразу сам себе смогу прочитать вслух. То есть, хотя он и не закончен, это настоящая, полновесная проза. Конечно, фабула тоже интересна, фантазия, изобретательность автора – без них никуда, но мы знаем, что писатель – это прежде всего стиль, а раз так сложились обстоятельства, что от стиля ничего не осталось, значит, и говорить, в сущности, не о чем.

Тем не менее рассказы продолжались, и из каждого я узнавал новые подробности то об одной, то о другой части “Агамемнона”. О людях, которыми он населен, об отношениях, которые их связывали. Число персонажей множилось, соответственно, отношения становились всё сложнее и сложнее.

Здание шаг за шагом возводилось, может, и без генерального проекта и чертежей, вопреки или даже нарушая строительные и архитектурные ГОСТы, но строилось. Электра могла сначала возвести и вознести на самый верх, допустим, мансарду, и, пока я думал, кем – атлантами или кариатидами – ее подпереть, чтобы не упала, глядишь – ставилась стена: одна, потом, углом, вторая. За ними приходила очередь и фундамента, правда, пока без краеугольных камней, о которых забыли. Всё же стены было чем поддержать.

А дальше – мы, как чаевничали, так и продолжали чаевничать – “Агамемнон” сам собой подводился под крышу, а над крышей при большом стечении народа прибивался конек, этакая красивая резная деревяшка, о которой Электре рассказал то ли ее муж Сергей Телегин, то ли кто-то еще. Было интересно наблюдать за этой строительной эквилибристикой, да и здание тоже делалось всё любопытнее. Конечно, от многого по-прежнему брала оторопь, но я уже научился себе объяснять, что такое было время и такие у него были вкусы, главное же, это не наносное – свое. Неудивительно, что я с нетерпением ждал каждого нашего разговора с Электрой.

Сначала ее слушал, а потом, чуть погодя, записывал в дневник и видел, что это правильно, что одно как-то хорошо, по-умному объясняет, дополняет другое. Но, конечно, держал в уме, что есть второй, уже “ее”, Электры, роман отца, и очень его ждал. Потому что она не упускала случая о нем напомнить. Приманит, прикормит, а потом, держа на поводке, повторяет, что здесь-то мы и разгуляемся. Стол прямо ломится. Всё и под всеми соусами: что стилистика, что фактура, что ритмика.

В это можно нырнуть и год не выныривать: смотреть, сравнивать, пытаться понять, откуда одно и другое, кто, когда и на кого оказал влияние, где какая игра, перекличка, опять же намеки, эзопов язык. Будет вдосталь и психологии творчества, которой я так страстно хочу заниматься, в общем, бери – не хочу. И я честно ждал обещанного пира, ждал-ждал, но “Агамемнон” кончился, какие-то куски вспоминались, рассказывались и дальше, но в основном он кончился.

И Электра, как бы даже не поставив точки, через запятую, принялась рассказывать второй, то есть уже “ее” роман отца. Но тоже только пересказывать, в руки мне ничего не было дадено. Был ли он интересен? Еще как, жаловаться оснований не было, оттого я и слушал, развесив уши. Всё же время от времени напоминая, что второй роман мне обещали дать в руки. Электра как бы не отказывалась, повторяла, что да, обещала и обязательно даст: прозу надо читать глазами, в этом нет никаких сомнений, но тут же будто мельком заметит, что вот, какие у них в Ухте были светлые часы посреди тамошней нищеты и страха.

Отцовские доносы она переписывала вечером в четверг и вечером в пятницу, в субботу после работы отец относил и сдавал тетрадь оперу, а воскресными вечерами оба были свободны. Она уже ложилась в кровать, он садился у нее в ногах и рассказывал, как монахом скитался по России. То был настоящий авантюрный роман, и она слушала его, затаив дыхание. Не хотела спать, хотя завтра еще затемно надо было вставать и бежать в школу. И вот, как она потом огорчилась, когда оказалось, что свои воскресные рассказы, которые она так любила, за которые была так отцу благодарна (“всякий раз, когда в жизни приходилось нелегко, – говорила Электра, – я то один из них вспомню, то другой, и знаете, отпускало”), он решил превратить в роман.

“Поначалу я чуть не плакала, когда отец приезжал из Зарайска бывало с четырьмя страничками, а бывало и сразу с двадцатью. А дальше отец идет в библиотеку или просто гуляет по бульвару, а я так же, как доносы, их перебеливаю, и почти так же, как доносы, ненавижу, затем несу к подруге Кларе, которая живет в том же подъезде, на первом этаже, подрабатывает машинописью, и та, отложив другую работу, их перестукивает. Получается всё точно как с мамой и с первым романом, тем более что у подруги тоже «Ремингтон».

Отец возвращался к себе в Зарайск, – рассказывала Электра, – обычно последней каширской электричкой и, что было дальше с рукописью, правил ли он ее по обыкновению, переписывал еще и еще или оставлял как уже готовый кусок, она, Электра, сказать не может. Но это было самое настоящее предательство, потому что в Воркуте всё рассказывалось только ей, ей одной, с какой стороны ни посмотри, всё это было ее, может, только из-за этих воскресных вечеров, когда свет у них к комнате был уже погашен, но за окном на столбе висел, качался уличный фонарь с тусклой желтой лампочкой, кое-как освещал и улицу, которая упиралась в барак, и их комнату, отец сидел у нее на постели и, уже сам увлекшись, рассказывал, рассказывал историю за историей, она прощала ему и доносы, и то, что на следствиях он всех и всегда закладывал.