Владимир Шаров - Царство Агамемнона

И только тридцать лет спустя, собирая для Кожняка трехтомник Жестовского, сутки напролет просиживая в архиве ФСБ, читая том за томом одно следственное дело за другими, я вдруг понял, что никакого второго романа Жестовского нет и никогда не было. Первый был конфискован и, судя по всему, уничтожен, пошел в печь, а о втором, что бы ни говорила мне Электра, даже речи не шло. Его никто и не собирался писать. То есть писал что-то ее отец в конце пятидесятых годов? – да, писал. Привозил из Зарайска на перебеливание и перепечатку? – да, привозил. Но это просто во всё том же его первом романе появилось, как бы точнее выразиться – новое “детское место”, а там плод, который сам собой стал расти и развиваться. Дополнять, достраивать “Агамемнона”, который, может, где и уцелел. Плодом, о котором речь, явилась полная история его скитаний с нареченной невестой, а потом венчанной женой Лидией Беспаловой.

В общем, тут получился такой закрут: отец Электры после лагеря, не зная, что “Агамемнона” больше нет, решил его дописать, а Электра не разобралась, а когда разобралась, поняла, что поезд ушел. Думала, что кинула матери кость, а оказалось, что теперь и с наследством не поймешь. Потому что ничего, кроме “Агамемнона”, отец так и не окончил. Оттого она и играла с собой, всё боялась признаться, обманывала себя и обманывала. То есть, по глупости отдав “Агамемнона” матери, Электра не придумала ничего лучшего, как изобрести второй, уже с начала и до конца “ее собственный” роман отца.

Думаю, всё было именно так, а еще думаю, что на зоне, и не только потому, что несколько десятков людей из-за него погибли, лежат где-то на лагерных кладбищах, Жестовский всё чаще возвращается к своему роману. Спрашивает себя: что было неправильно? Возвращается всякий раз, просыпаясь на нарах, и когда получает письмо от якутки, которую тоже еще затемно будит тяжелый гулкий звон рельсы, просто дело происходит в другом лагере, за пять тысяч километров от его.

Он вспоминает о нем, когда его спрашивают, как он может после этого жить, и хотя по-прежнему уверенно отвечает, что роман в каждом, кто его читал, произвел необходимую работу, да и сам доспел, вошел в настоящую силу, иногда начинает думать, что, может, и погибшие, и они с женой, которые, пусть выжили, но свой лагерный червонец получили – особенно его беспокоит жена, которая столько ему помогала, раз за разом перепечатывала каждую страницу, – всё из-за того, что “Агамемнон” не был дописан.

То есть раньше он, Жестовский, считал, что роман полностью окончен, приведен в то состояние, в котором должен был быть, а тут стал сомневаться, думать, что, может быть, истории его собственной семьи и истории дома Сметониных на Собачьей площадке для “Агамемнона” оказалось мало. Конструкция вышла кособокой и неуравновешенной. Здание не завершено, не достроено.

И вот, часами бродя по своей инвалидной зоне, перебирая одно и другое, он вспоминает ту часть собственной жизни, которую в романе только наметил. Вспоминает Воркуту, как он сидит на кровати в ногах у дочери, она уже легла, ей завтра рано вставать, но он рассказывает ей о Лидии Беспаловой и не может остановиться. Всё тихо, мирно, в комнате тепло, спокойно, а за окном сугроб на сугробе и на ветру раскачивается тусклый желтый фонарь.

И вот он думает, что без Лидии “Агамемнон” не получился или всё в нем выстроилось нехорошо, неверно, но поправить дело можно, надо, обязательно надо попытаться прорастить эту забытую историю. Именно она, а не Мясников должна начать тот ствол, который с течением времени и станет правильным “Агамемноном”. Несомненно предстоит большая работа, необходимо по-умному обрезать другие ветки, чтобы у этого пока ничтожного побега появились силы, и он шаг за шагом пошел в рост. А дальше всё ему, и всё с избытком – и соков от корней, и солнца. Так сформовать крону, чтобы ростку было вдоволь его живительного тепла. Если удастся, если ему, Жестовскому, хватит сил, достанет и трудолюбия, и времени, и навыков садовника, “Агамемнон” получится таким, каким с самого начала и должен был быть.

Теперь второй вопрос. Почему Электра, даже переписывая куски, которые привозились из Зарайска, ничего этого не поняла, решила, что отец пишет новый, то бишь второй по счету роман? Конечно, она всегда жила с тем, что раз у Клитемнестры есть роман, свой роман должен быть и у нее, Электры, иначе получается в высшей степени несправедливо, даже основной вопрос, кому отец оставил наследство – ей, Электре, или всё же якутке, повисает в воздухе.

То есть она была готова на многое, лишь бы второй роман и впрямь был, тут признаемся честно; считать, что дело обстояло именно так, были веские основания. Оттого она и верила, что страницы, которые отец возит из Зарайска, страницы, которые она переписывает ясными крупными буквами, а следом ее подруга Клара перестукивает на “Ремингтоне”, есть начало нового романа. Правда, объясняла себе, что в него войдет только история кочевий и такой же кочевой любви отца и Лидии Беспаловой, когда-то нареченной ему в невесты. В общем, всего того, что перед сном по воскресеньям, сидя в ногах на ее постели, рассказывал отец.

Добавлю, что я ведь тоже колебался, склонялся то к одному, то к другому; и лишь читая в архиве ФСБ следственное дело Телегина от пятьдесят четвертого года, окончательно понял, что второго романа Жестовский и не собирался писать. Просто, как уже говорилось, одна из тем “Агамемнона” вдруг сама и решительно стала расти, и роман, к тому времени почти наверняка уничтоженный, тоже стал расти в эту сторону.

Но важно всё это будет, лишь если страницы, написанные Жестовским о Лидии Беспаловой, уцелеют, не сгниют в каком-то затерянном среди болот блиндаже. Пока же, увы, записи моих разговоров с Электрой есть единственное продолжение и окончание “Агамемнона”. Роман Жестовского таким, по-видимому, и останется.

На полях той же страницы

Электра говорила, что в последний раз, как она была у отца, он попросил его не мучить, никуда не везти тело, зарыть прямо тут, в блиндаже. Сказала, что когда отца не стало, она, как и полагается в доме, где покойник, прибралась, всё привела в порядок, разложила рукописи по полочкам, в общем – бери и работай.

Уже для себя не в первый раз приписал ее слова, что в Новгороде есть человек, который меня проводит до блиндажа, и снова, опять же самому себе, пожаловался, что после смерти Электры в ее вещах, которые мы разбирали вместе с матушкой отца Игнатия и самим батюшкой, ничего не нашлось.

21 августа 1984 г.

В ординаторской за чаем.

Сегодня Электра мне объясняет, что, когда она узнала, что второй роман отца начинается ровно той же сценой, какой отец заканчивал “Агамемнон”, она, конечно, огорчилась, но скоро убедила себя: это ничего не меняет. Да и вообще не важно.