Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Месяцем раньше она прочитала книжку об американском кино, и там было, что подобным образом соединяются “мыльные оперы”. Чтобы зритель без труда связал одну серию с другой, новую начинают финалом предыдущей.

Что касается Воркуты, то, судя по словам Электры, отец о своих странствиях и о романе с Лидией – дело, как уже говорилось, началось в тридцать первом году и оборвалось в тридцать четвертом – всю их тогдашнюю жизнь – рассказывал чуть не день за днем. Но о бывшем раньше, то есть до того, как Лидия нашла его на станции Пермь-Сортировочная, за много часов сидения на лютом морозе превратившегося в ледяного истукана, говорил на удивление бегло. Так, будто особого значения это не имело.

Всё, что знала Электра, – что в восемнадцатом году ее отца, к тому времени девятнадцатилетнего студента-семинариста, и Лидию, двенадцатилетнюю гимназистку четвертого класса, их родители, давние и близкие друзья, даже не уговорили, почти что принудили обручиться.

Дальше старшие Жестовские и родители Лидии решили бежать из голодной Москвы в область Войска Донского, где было и спокойнее, и сытнее. Когда Гражданская война добралась и туда, а потом в Крым, – они эмигрировали. Родителей Лидии должен был забрать последний пароход, стоявший на Ялтинском рейде. На море сильное волнение, почти шторм, на берегу паника, красные подошли к городу – их разъезды уже видели в предместьях. В этой суматохе Лидия и ее родители сначала попали в разные шлюпки, а потом перегруженная шлюпка, где была девочка, перевернулась и затонула. Во всяком случае, когда старший Жестовский заставил сына поехать в Крым – это уже двадцать пятый год – попытаться разыскать свою нареченную невесту, он никого не нашел. То есть до Перми он последний раз видел Лидию тринадцать лет назад. Потому что Пермь-Сортировочная – уже зима тридцать первого года, январь-месяц.

“В Зарайске для романа отец сцену на перроне как мог расписал: станционная скамейка, на ней скрюченный морозом, по всему видать, труп какого-то мужчины. Нет, все-таки не труп, но идти человек не может, он и не дышит почти. Богобоязненная и жалостливая, монахиня Лидия волочит его на себе в избушку, в которой вот уже год живет вместе с другой монахиней, сестрой Елизаветой. Благо, волочить недалеко, домик прямо за будкой путевого обходчика. Он и принадлежит путевому обходчику”.

Именно здесь эти две сестры-монахини чуть ли не трое суток, словно ничего важнее на белом свете нет, будто на нем, бедолаге, в самом деле свет клином сошелся, будут пытаться вернуть Жестовского к жизни. Лить в него спирт и тем же спиртом обтирать, по очереди яростно массировать руки и ноги. Сажать в бочку с холодной водой – она стоит в сенях – и снова мять, массировать руки, ноги, спину. По второму кругу лить в него спирт и опять же спиртом обтирать. Потом – к этому времени уже видно, что жизнь в нем есть – долго парить в бане, тоже по очереди, устанет одна, вступает другая, пороть, охаживать его березовыми и дубовым вениками. После бани – снова стакан спирта, дальше целый котелок крепчайшего мясного бульона, почти кипятка, и как венец – двое суток беспробудного сна на печной лежанке. В общем, дня за четыре подобранный сестрой Лидией на станции мужчина приходит в себя.

“В Зарайске отец писал, что первое, что он то ли услышал, то ли понял, будучи приволочен в дом, а значит, в тепло, – что сейчас восемь часов вечера. А он помнил, что на станции Пермь-Сортировочная поезд остановился в два часа пополудни, тогда-то его и обобрали до нитки, в довершение всех бед выкинули на платформу.

То есть получалось, что он просидел на лавке целых шесть часов и вот, – рассказывала Электра, – отец, видно, был в таком состоянии, когда ты уже собрался, уже изготовился уйти, а тут тебя хватают и пытаются вернуть обратно. Но разве ты этого ждешь? Похоже, он не был благодарен ни за дом, ни за тепло, не понимал, почему от него хотят то одно, то второе, то третье, почему льют в глотку спирт, за ним бульон, а главное, почему его не оставят в покое, почему безостановочно теребят и тормошат.

Он не просто не был благодарен двум бедным монахиням – ему не за что было их благодарить. Он ведь уже смирился с уходом. Сразу, как его выкинули на перрон, сел на скамейку и стал умирать. Чтобы не было холодно, сначала заснул; так бы и умер во сне. Ушел бы тихо, мирно, со всеми примирившись и всех простив. А они зачем-то тягают его обратно. А зачем? Жизнь ведь нехорошая, страшная штука; слава богу, он из нее уходит; а они не дают, тянут и тянут назад. Будто на его долю мало пришлось, будто свое он еще не отмучился?”

Но всё это он думал вяло, безразлично, потому что сознание то возвращалось, то снова уходило, и додумать до конца ничего не получалось. Сбивался и забывал. А тут один раз, когда его чуть не до полуночи парили в бане, лупили туда-сюда веником, а потом влили в глотку второй стакан спирта, Жестовский вдруг ясно понял, что даже если они и вправду его откачают, всё кончено – руки-то, ноги отморожены, отрежут их за милую душу. Останется обрубок, который себе в рот сам даже куска хлеба положить не сумеет.

И было двое суток полного ужаса, они так или иначе продолжали приводить его в порядок, а он не только что не желал им удачи, наоборот, молил и молил Бога, чтобы у них ничего не получилось. Чтобы он умер, чтобы Господь взял его к себе и назад уже не возвращал.

Электра, пересказывая похождения отца, всякий раз не забывала отметить, что едва она узнала о Лидии, та ей очень понравилась, и дальше она была рада всему, что отец про нее рассказывал, готова была слушать еще и еще. Но он обычно отвечал, что до станции Пермь-Сортировочная знал ее совсем мало, да и тут, кто они друг другу, он и она поняли только через неделю.

“Отец еще лежал, не вставал, хотя приходил в себя довольно быстро, и они втроем, Лидия, Елизавета и он, говорили без умолку. И вот по каким-то именам, адресам, каким-то пустяшным оговоркам он и Лидия вдруг начали догадываться, что когда-то давным-давно были довольно коротко знакомы.

Едва на сей счет возникают первые подозрения, он и Лидия начинают смотреть друг на друга почти с ненавистью, потому что такого вообще не может быть, просто не может быть никогда. И тут же когда тонко, а когда откровенно невпопад принимаются друг друга прощупывать. Каждый надеется, что он первый выведет мошенника на чистую воду. То есть они не хотят в это верить, а кроме того, испуганы и огорчены, потому что была простая, с какой стороны ни посмотри, хорошая история. Было всё понятно: Лидия совершила богоугодный поступок, спасла замерзающего на станции незнакомого ей мужчину, он уже окончательно пришел в себя, и жив и здоров – конечности на месте, то есть не инвалид, – ясно, что он не должен испытывать к Лидии и к другой монахине-сестре Елизавете ничего, кроме благодарности. А тут вдруг получается, что с этим спасением в его и в ее жизни возобновляется бездна старых обязательств, о которых они и думать забыли. И как им с этими обязательствами быть, никто не знает.