Владимир Шаров - Царство Агамемнона

В Воронеже жила тетка отца, – рассказывала Электра, – она обещалась помочь и с ночлегом, и с едой, и с тем, чтобы сесть на поезд, идущий дальше на юг. Но и без этого в Москве было известно, что начиная с Воронежа, если есть деньги, разжиться едой нетрудно, о голодухе, подобной московской или питерской, в Черноземье не слышали. Вдобавок и поезда, благодаря углю близкой Юзовки, ходили здесь куда регулярнее.

Семейство Лидии добиралось до Воронежа почти неделю и с приключениями. Несколько раз дела складывались так, что могли вообще не доехать. Старшего Беспалова в Рязани арестовали и как заложника продержали трое суток в местном ЧК. Должны были расстрелять. Моему отцу удалось спасти будущего тестя в последний момент. Уже в день казни он за десяток червонцев выкупил его у тюремного надзирателя. Правда, после Рязани ехали уже спокойно.

Ко времени, что семейство Лидии добралось до Воронежа, старших Жестовских в городе уже не было, они уехали накануне. Тетка отца, – рассказывала Электра, – встретила их прямо на вокзале и сразу повезла к себе. Ее муж был известным в городе детским врачом, в доме было сыто, главное же, у него были связи в управлении железной дороги, и он сказал, что за пару недель, может, и быстрее, устроит Беспаловым купе в поезде, который идет дальше на юг. Правда, куда точно, пока сказать не может, скорее всего, или в Ростов, или в Новороссийск, но может статься, что и в Симферополь. В итоге билеты им дали до Ростова”.

Электра рассказала, что сразу, как Беспаловых удалось отправить, отец хотел вернуться в Москву, но тетка стала уговаривать пожить у нее еще хотя бы дней десять. Отъесться, отоспаться, в общем, привести себя в порядок. И он сдуру поддался.

“Эту историю, – говорила Электра, – отец рассказывал не только мне. Тот же Кошелев слышал ее от отца в лагере. И вспоминал, что на зэков она произвела сильное впечатление.

У них на зоне чалились блатные, у которых к тридцать шестому году было за спиной по три, у двоих даже по четыре ходки, но ни один ни о чем подобном не слышал. Я тоже, – говорила Электра, – когда он мне ее рассказывал, поначалу ничего не поняла, и тогда отец стал объяснять, что в кино есть такая ускоренная съемка, она называется «рапид». То, что обычно занимает несколько дней – например, распускается бутон розы, – происходит прямо на твоих глазах в считаные минуты. То же самое и с остальным: миром правит инерция, жизнь идет медленно, постепенно, чтобы мы могли к ней привыкнуть и приспособиться.

«Возьмем, – говорил отец, – какой-нибудь средневековый замок. Дождь, ветер и лед начинают разрушать его в первый же год. Под лупой видны мельчайшие трещины, которые дробят известку, что держит камни, не дает им рассыпаться. Этих трещин целые паутины, они сходятся друг с другом и идут дальше, но и сейчас, столетия спустя, артиллерийские снаряды отскакивают от кусков базальта, из которых сложили стену, как волейбольный мяч. И всё же однажды твердыня падет – без бомб, без пороховых зарядов, развалится сама собой. Рассыплется под собственной тяжестью.

Это напрямую относится и к нам, потому что счет дней человека на земле не вечен, конец света не за горами. И если за оставшееся время мы не успеем найти путь к Богу, можем пенять на себя.

И вот, – продолжал отец, – люди, как узнали о рождестве Спасителя, спорят, когда будет этот самый конец света. Когда трещинок – понимай, наших грехов – сделается столько, что мир рухнет. Хотят знать точную дату и наверняка. Но сколько ни гадают, пока мимо. Сходятся в одном: перед концом нас ждет невообразимый канкан, всё до невозможности ускорится. Изваянное на века в мгновение ока будет обращаться в пыль.

В девятнадцатом году в Воронеже, – говорил отец, – я это познал на собственной шкуре. Сначала конные корпуса Мамонтова и Шкуро, пройдясь по тылам красных, буквально за неделю обрушили большевистский фронт, и всё покатилось как с горки.

Что ни день – взят новый город, и кажется, месяца не пройдет, а от власти коммунистов останутся одни воспоминания. Потому что Деникин уже подходит к Туле, а оттуда до Москвы рукой подать. Казачьи сотни хорошо обучены, мобильны, а поскольку у каждого казака к луке седла привязана запасная лошадь, исключительно выносливы. Если надо, казак может сутки не вылезать из седла. Но если красные снимались с позиций и разбегались целыми бригадами, то грех оказался упорнее, его так просто из седла было не выбить.

Когда в шестнадцатом году германский и австрийский фронты рассекли черту оседлости, десятки тысяч евреев до конца войны переселили на восток, в частности, в Воронежскую губернию. И вот служивые штурмуют не только города и железнодорожные узлы, по ходу дела они громят еще и это богом про́клятое племя. Будто Немезида, проходят по их временным поселениям огнем и мечом. В итоге скоро за каждым казаком, кроме запасной лошади, тянется обоз не обоз, но одна, а то и две телеги с награбленным.

Ясно, что, когда столько добра, о мобильности можно забыть. В общем, месяца не проходит, а белые еще быстрее, чем наступали, откатываются обратно на юг. Это, так сказать, военная сводка, но с калейдоскопом, что вертелся в головах у людей, не сравнить и фронтовую чехарду.

Тетка и ее муж были дружны с местным приходским батюшкой, который ужинал у них чуть не каждый вечер. И вот недели через полторы после моего приезда – понятное дело, мы уже знакомы, он знает, что я скоро окончу семинарию – батюшка просит помочь в отпевании одного важного лица. В принципе согласившись, я узнаю, что речь идет о полковнике деникинской армии. Дней десять назад при штурме Воронежа он был тяжело ранен и накануне скончался в госпитале от ран.

Хоронить его собираются очень торжественно: сначала в церкви заупокойная служба по полному чину, потом через весь город гроб с телом провезут на лафете; на кладбище снова заупокойная служба и, уже когда полковник будет лежать в земле, артиллерийский салют. За отпевание обещают щедро заплатить, и главное, не деньгами, а самыми дорогими продуктами – салом и сахаром. Так что дальше я могу спокойно возвращаться в Москву, припасов мне хватит до весны.

Ну вот, – рассказывает отец, – мы этого полковника отпели и похоронили, всё как полагается, после нас над свеженасыпанным могильным холмиком военный оркестр сыграл его любимый походный марш, а спустя пять дней город снова был под красными. Как я через весь город шел за погребальным лафетом, видели, конечно, тысячи зевак, неудивительно, что меня арестовали уже на второй день.

Допрашивал меня совсем молоденький следователь из Чрезвычайки. Держался чекист вполне вежливо, даже иногда казалось, что он мне сочувствует. Но особых надежд я не питал, тем более людей тогда расстреливали пачками и ни за что. А я и вправду служил службу по белому офицеру. Как ни посмотри, сотрудничество с врагом в военное время – серьезное преступление.