Владимир Шаров - Царство Агамемнона

После того как оба корабля бросили якорь в Константинопольском порту, пути моих родителей и Бес- паловых разошлись. Отца позвали в Белград преподавать литургику в тамошнем Богословском институте, а у Беспаловых была французская виза».

Но толку от нее было немного, старший Жестовский писал сыну, что Беспалову еще нет и сорока, а по виду он старик. И он и жена раздавлены гибелью дочери. Пишут в Белград, что вот они отобрали у Христа его невесту, обручили ее с младшим Жестовским и в ялтинском порту Господь восстановил справедливость – забрал свое. Жаловался, что Беспаловы не сомневаются, что все их несчастья из-за Жестовских: не было бы ультиматума сыну, ничего бы не произошло.

В общем, – рассказывала Электра, – в каждом письме старшие Жестовские требовали от моего отца, чтобы он поехал в Крым, попытался разыскать Лидию. Отцу, – говорила Электра, – это было не с руки, в то время у него уже была другая жизнь. Три года назад родилась я, теперь мать была беременна вторым ребенком. Отец работал обрубщиком металла в литейном цеху на заводе «Красный пролетарий», был на хорошем счету, готовился вступить в партию.

Всё же в конце концов он сдался, поехал в Симферополь, оттуда в Ялту, дальше еще почти три недели челночил по Крыму, но никого разыскать не удалось, и, написав родителям, что сделал, что они требовали, отец о беспаловском ребенке снова забыл. На сей раз до станции Пермь-Сортировочная.

После того как становится очевидно, кто они друг другу, Лидия и отец говорят, говорят и не могут наговориться, хотят всё друг о друге знать. Тем более что Николаю даже известно, что ее родители живы, живут во Франции, отец дает частные уроки математики, мама при нем (и то и то из родительских писем Жестовскому), выходит, оба кое-как тянут, но говорить с ними можно только о ней, о Лидии, больше их ничего не интересует.

Сразу же они решают, что напишут, как их свела судьба, вообще напишут большие, подробные письма родителям, где дадут отчет во всем, что с ними случилось за эти годы. Но то ли потому, что в этой жизни было слишком много разного и, если писать обо всем, нужно не письмо и даже не десять писем, а огромный роман, – дело свелось к открытке, где было сказано, что они живы и вместе”.

Среди того, что Лидия рассказала отцу Электры, было и как она спаслась, когда на ялтинском рейде перевернулась ее лодка (она и про свое спасение собиралась написать родителям, но почему-то тоже не написала). Сказала, что и выплыла и выбралась на берег, всё вроде бы было ничего, но сначала ее течением отнесло в море, там подхватило другое течение, в итоге Лидию выбросило на скалы в пяти километрах от Ялты.

Сил уже не было, ее било и било о камни, и когда в конце концов она выползла на гальку, вся была в синяках и кровоподтеках, слава богу хоть не поломанная. Потом два дня провалялась на берегу – не слушались ноги, даже не могла встать; когда пришла в себя, разыскала тропинку и пошла в горы. Она знала, что из Ялты ее родителей должен был забрать последний корабль, и сейчас, шаг за шагом поднимаясь всё выше, видела пустой Ялтинский рейд, без единого корабля до самого горизонта. Не было ни шаланд, ни фелюг, ни даже самой распоследней парусной лодчонки.

К вечеру она добралась до маленького татарского аула, ее впустили в первую же саклю, старуха, что там жила, приняла ее, напоила и накормила, а потом, застелив на кане ковер, задернула угол ситцевой занавеской, отгородив ей как бы свою комнатку. Здесь, почти не вставая с войлочной подстилки, Лидия провела неделю и, в общем, оправилась.

Дальше была развилка. До Константинополя не добраться, это ясно. Значит, своих родителей она вряд ли когда увидит, следовательно, должна полагаться на себя. И тут же судьба предложила ей вариант, пускай не такой, какой хотя бы единожды приходил ей в голову, но по тем временам вполне благополучный.

Старухина семья не бедствовала, у них был свой виноградник на склоне обрывающегося к морю холма, довольно большое стадо коз, и был сын. Старуха сказала Лидии, что была бы рада и сын тоже был бы рад, если бы Лидия стала его женой. В общем, можно было сделаться мусульманкой, прожить жизнь обычной татарки, то есть жить сыто, спокойно и рожать детей столько, сколько получится. Но можно было и уйти, ее никто не неволил. Когда, всё взвесив, она сказала, что уходит, старуха, хоть и утерла слезы, на прощанье дала ей целый круг козьего сыра и краюху хлеба, чтобы, если что не так, Лидия не держала на них зла.

Уйдя из татарского аула, она бродяжила по Крыму, в основном по степному, прибивалась то к одной ватаге, то к другой. Там попадались разные люди: от не сумевших эвакуироваться белых офицеров, теперь промышлявших разбоем – поймав, их расстреливали на месте, – до малолеток, которые только и знали, что свои имена.

В итоге проскиталась почти два года, потом второй зимой, когда сделалось совсем голодно, сама пришла в детский дом. Прожила в нем почти полтора года, к ней хорошо относились, но она всё равно не могла привыкнуть, что кто-то ей говорит, когда есть и когда идти спать. Она уже приноровилась к кочевой жизни, к тому, что, когда спишь, у тебя вместо постели охапка степных крымских трав, а прямо над головой звездное небо.

Уже из одного этого крымского эпизода видно, в каком направлении предполагал двигаться Жестовский, перестраивая роман. Как одну за другой думал связать разорванные нити, но важнее даже другое: ясно, что он всеми силами пытался развить, утолщить корневую систему беспаловской истории, чтобы и остальное можно было безбоязненно на нее опереть.

“Между тем, – продолжала Электра, – перебеливая очередной зарайский привоз, я вдруг узнала, что и свой первый, и второй срок отец, в сущности, тоже получил из-за Лидии. Она ни в чем не была виновата, но обстоятельства сложились именно так.

Как я уже говорила, родители Жестовского и родители Лидии решают уехать, переждать, пока революция сама собой не сойдет на нет, где-нибудь за границей. У старшего Жестовского хорошие связи в Сербской патриархии, а у родителей Лидии скромная квартирка на бульваре Лафайетт в Париже.

Но мой отец, – повторяет Электра, – несмотря на уговоры, ехать категорически отказывается. Последний довод – в Москве остается большая квартира. Если он уедет, ее не только разграбят – в числе прочего пропадет ценнейшее рукописное собрание древнерусских «Житий» старшего Жестовского, – но потом не вернешь и саму квартиру.

«Жития» – сильный козырь. Мать, следом и отец соглашаются, что он останется на хозяйстве. Жестовские уехали, а через две недели должны были ехать и родители его нареченной невесты. Старшие Жестовские хотели, чтобы он проводил семейство Лидии прямо до Новороссийска, где было нетрудно сесть на пароход, идущий в Европу, но в конце концов и тут уступили, сказали, что хватит, если он довезет свою невесту до Воронежа.