Патрик Гейл - Заметки с выставки

И все же, открытка того дня была немного жульническая. Она была оранжевая. Все выглядело так, будто Рейчел просто взяла свою самую большую кисть и размашисто протащила оранжевую краску с одной стороны открытки до другой. Но все-таки она не закрасила поверхность целиком, а пририсовала своего рода лохматенькую желтую кайму. На открытке стояла такая же подпись, как и на настоящих ее картинах, а внутри было написано « Морвенне на десятый день рождения, с любовью от Рейчел ».

Морвенна посмотрела на открытку и поняла, что нарисована она была прошлой ночью в досаде и спешке, вероятно, после напоминания от Гарфилда или Энтони, которые помнили все дни рождения гораздо лучше, чем Рейчел.

— Спасибо, — сказала она. — Как красиво.

И она наклонилась, чтобы поцеловать Рейчел в щеку.

— Не могу поверить, что тебе уже десять. Ну вот. Убери от греха подальше и ешь свои чипсы, пока не остыли.

Чипсы раскисли и креветки были безвкусными, клейкими и как-то выскальзывали из кляра. Уксус, казалось, испарился, а с ним и весь тот особый аромат, который он придавал испорченному празднику.

Желание заплакать становилось все сильнее и сильнее, но не потому, что еда пропала — рыба и чипсы все еще оставались лакомством, пусть и не в лучшем виде — а потому, что каким-то образом пропал день, каким именно — Морвенна не могла назвать словами.

Рейчел вновь начала говорить, разглагольствуя о Даме Барбаре и о какой-то длинной, связанной со всем этим истории, о том, как дядя Джек купался голым, и о вонючем меховом коврике, и браслете, сделанном из тиары. Она говорила так, будто ей нужно было произвести впечатление не на одну Морвенну, а на толпу взрослых слушателей. И ползущее из сердца Морвенны уныние сжало ей горло, было все труднее и труднее глотать тяжелую пищу, Морвенна начала сожалеть, что она не такая храбрая, каким был бы Гарфилд, и не потребовала кока-колу в магазине с чипсами, как по праву причиталось ей в день рождения.

В конце концов, она больше не могла этого вынести и скомкала остаток ланча в комок внутри кулька. Еще до того, как открылась дверь, Морвенна уже плакала, но ей удалось сдержать настоящие рыдания, пока она не выскользнула наружу и не захлопнула за собой дверь.

Она не собиралась плакать. С Рейчел слезы не имели смысла. С Энтони дело обстояло иначе, но на мать слезы никогда не действовали. Казалось, они сбивают ее с толку и повергают в оцепенение. Смех доходил до нее. И любовь. Если бы Морвенна посмеялась над ней и обняла ее, она бы запросто завоевала внимание Рейчел.

Она знала, что это ненормально. Она наблюдала слезы других детей и видела, как, в зависимости от того, какими были эти слезы, матери реагировали на них шоком или раздражением и, в конечном итоге, попыткой успокоить. Рейчел просто уставилась бы на нее или, что более вероятно, заговорила сама с собой или посмотрела в другую сторону. Морвенна помнила, как неловко себя чувствовала, когда Гарфилд — он всегда был плаксой, даже когда стал слишком большим для этого — рыдал на отвратительном детском празднике из-за того, что какой-то мальчик повалил его на гравий. Другие матери смотрели с изумлением, как Рейчел проигнорировала его и продолжала болтать и смеяться с кем-то из отцов. Наверное, она и сейчас смеется над дурацким поступком Морвенны.

Икая и шмыгая носом, она старалась сдержать слезы, борясь одновременно с носовым платком и остатками чипсов с креветками. Но судорожные рыдания, бурные, как рвота, оставались ей неподвластными. День был погублен. Ее праздник. Она сама во всем виновата, потому что попыталась быть взрослой и умной, а не просто составила список того, что хотела сделать. Но и Рейчел тоже виновата — не поняла этого и не вспомнила, что в день рождения к ней надо относиться, как к ребенку. Она была как камень. Отвратительный острый камень.

Порыв ветра подхватил носовой платок и сдул на траву. Морвенна наклонилась поднять его, промахнулась, и после этого ей пришлось мчаться за ним. Усилие и собственная неуклюжесть осушили ее слезы, взамен оставив ее просто разъяренной. Схватив носовой платок, вместо платка она сорвала ярость на своем ланче. Одним свирепым движением она вытряхнула кулек из газеты прямо на ветер. Чипсы и креветки отлетели прочь и вверх от нее. И воздух вокруг вдруг наполнился шумом, стал белым от пикирующих чаек, хватающих лакомые кусочки еще до того, как они упадут на скалы под парковкой. Им не разрешали кормить чаек, особенно дома, где, если их приманить, они собирались и шумели на крышах студии Рейчел и мансарды. Все это выглядело так, точно она одним жестом как по волшебству вызвала их из ниоткуда, да и чувство при этом было яркое и в высшей степени удовлетворительное. Рейчел реагировала на эффектные жесты с гораздо большей готовностью, чем на слезы, и вполне поняла бы человека, выскочившего из машины, чтобы созвать издающую пронзительные крики стаю серебристых чаек.

— Тебе уже десять лет , — напомнила себе Морвенна. — Ты почти женщина . Она страшно боялась, что ее могут оценивать отдельно от братьев по признаку женственности, она видела, как случалось с другими девочками в других семьях. Возможно, если бы у нее была сестра, все было бы по-другому, но сестринский союз, когда ты одна в семье, невозможен, а от Рейчел помощи ждать было бесполезно.

Целеустремленно собравшись, она сложила засаленный листок бумаги и пошла, чтобы засунуть его в переполненный бетонный мусорный бак. Затем повернула обратно к машине, мрачная, но оправившаяся и благодарная возможности положиться на Рейчел в том, что та не обратит никакого внимания на ее незначительный выплеск эмоций, а особенно сейчас, когда лицо у нее наверняка все пошло пятнами и глаза от слез как у поросенка.

Как и следовало ожидать, подойдя к машине поближе, она увидела, что Рейчел, в обычной для нее театральной манере, курила одну из своих весьма нечастых сигареток и сосредоточена была на том, что рисовала специальной черепаховой авторучкой, обитавшей в ее сумочке.

Она заметила, что Морвенна снова забралась на пассажирское сиденье, и, делая несколько быстрых штрихов, тихо и задумчиво проговорила дочери «Привет». Морвенна взяла из бардачка леденец и подумала о модели для рисования в пакете у нее в ногах, которую Энтони будет дарить ей, когда все будут пить чай. Он вручит модель после подарков Хедли и Гарфилда и того, что Петрок якобы приготовил для нее. Она никогда не воспользуется моделью для рисования. Возможно, она попробует нарядить ее или даст ей подержать что-нибудь в крохотных ручонках. А потом кто-нибудь из мальчиков одолжит ее для какой-то буйной игры, даже если война и неправильная штука. И в конечном итоге ее потеряют или сломают, или подвергнут экспериментальной хирургии, как и других ее кукол, покалеченных разнообразными способами.