Патрик Гейл - Заметки с выставки

Она не слышала телефонного звонка. Проснулась она сама по себе как раз в тот момент, когда в спальне захлопнулась дверь, и она поняла, что Энтони разговаривает в соседней комнате.

— Нет! — услышала она его голос, и жалобный скрип кухонного стула, на который сели со всего размаху. «Где? — и затем, — Когда это случилось?», а потом: «Где остальные?»

Прежде чем открыть дверь и присоединиться к нему, она запахнулась в чужой халат, лишившись всякой энергии при звуке совершенно незнакомой ноты в его голосе. Голос у него был испуганный. Самым натуральным образом.

Услышав, что она открывает дверь, он обернулся. От вида его лица у нее закружилась голова. Внезапно пол оказался таким скользким, что и шагу ступить было нельзя, и точно так же, как и он, она рухнула на ближайший стул.

— Скажи им, что мы вылетим первым же рейсом, как только сможем, Джек, — проговорил он.

Когда он повесил трубку, ей нечего было спросить, только — Кто?

Юбилейный бассейн — открытый плавательный бассейн на набережной Пензанса — был спроектирован капитаном Ф. Латэмом, главным инженером района. Бассейн начал работать за тридцать лет до того, как Келли изобразила его на беглом, но обаятельном наброске — рождественском подарке для друга. В 1960-е годы этим необычно практичным сооружением в стиле «арт-деко» по-прежнему пользовались городские школы, и все дети Келли учились плавать в его морской воде без подогрева, прежде чем им разрешили купаться в более бурном прибое, который она сама предпочитала. Обветшание и появление более строгих правил безопасности на несколько лет сделали бассейн недоступным для любящей его публики, но Друзья Юбилейного бассейна добились внесения его в списки объектов, имеющих историческую и архитектурную ценность. Теперь бассейн восстановлен, и будущие поколения получили возможность и впредь наслаждаться им.

(Из коллекции Джека Трескотика)

На комнату опустилась тишина, такая же знакомая и утешительная для нее, как определенные гимны для других верующих. Морвенна осмотрелась, прежде чем отдаться ей. В этой большой комнате в бельэтаже тщательнейшим образом сохраняли убранство с 1890-х годов. В выступающем, закругленном эркере, огибающем угол здания, расположились небольшие джунгли из высоких горшков с пальмами и драценами. Благодаря высоте, вид на парк в центре площади — каштаны, платаны и липы — успокаивал.

Морвенна никак не могла привыкнуть к окружающей непрестанной новизне. Брюссельская смешанная культура и постоянный поток заезжих визитеров нашли свое отражение в этом многоязычном, хорошо одетом квакерском собрании, участники которого были лишены корней. Служба зачастую велась на английском языке с сильным акцентом в комнате, где она иногда подозревала, что была единственной, для которой английский — родной. Неизменные элементы Домов собраний Друзей по всему миру присутствовали и там — стол, цветы, книги, доска объявлений и ощущение разнородной группы людей, объединенных жаждой чего-то большего, нежели способна предложить чисто материальная сторона жизни. В воздухе висело едва заметное ощущение спиритического сеанса и смутное предвосхищение слабого кофе с печеньем. (Реальным здесь был только кофе — при условии, что кофе был с маркировкой движения «Справедливая торговля» — а печенье часто заменяли теплые вафли в сахаре или сладкие голландские вафли с начинкой, если на этой неделе кто-то побывал в Голландии). Но красота здания в стиле модерн — оно принадлежало Квакерскому совету по европейским делам, который оплачивал его содержание, сдавая в аренду помещения для собраний и приемов — приглушенная элегантность фламандских завсегдатаев и новые лица каждую неделю придавали происходящему необычный оттенок. Вне всякого сомнения, любому квакеру, выросшему под еженедельным воздействием мероприятий на площади Амбиорикс, относительная бедность и тихое однообразие Корнуоллского собрания показались бы противоположной крайностью. Она слышала, что собрания в Африке или Центральной Америке также были другими, некоторые из них проходили под жизнерадостную музыку, некоторые были более явно христианскими, а некоторые — настолько глубоко медитативными и нерегламентированными, что длились целый день, а не только лишь один час между завтраком и обедом.

Роксана поймала ее взгляд и улыбнулась. О Боже. Она знала. Ей теперь нужно улыбнуться в ответ, но она боялась, что получится какая-то глупая ухмылка или, что еще хуже, усмешка издевательская, так что она опустила глаза на колени, предпочитая скромность честности, потому что была трусихой.

Роксана влюбилась в нее уже давно, что было очевидно, но объявив об этом накануне вечером, только сделала ситуацию неловкой, что означало — Морвенне придется двигаться дальше из-за страха безосновательно причинить ей боль.

В Морвенну постоянно кто-нибудь влюблялся — и мужчины, и женщины. Она никак не могла предсказывать такой поворот событий, и, уж бесспорно, никак этого не заслуживала. Ей было известно, что большую часть времени она выглядела довольно странно, так что физическое влечение было далеко не самым главным. Такое случалось потому, что окружающие не могли поверить в ее бесхитростность — отсутствие дома или работы и имущества, ее обыденное безденежье — и посему приписывали ей тайны и секреты. И именно это они заманивало в ловушку их сердца. Если бы она придумала себе маску, соответствующую образам других людей, представила бы обычный и длительный процесс карьеры, планы на будущее, хронологию своих романов — особенно, что касается планов на будущее — банальность всего этого отпугнула бы людей и упростила ей жизнь. Но это означало бы необходимость лгать, а вот лгать она ни за что не желала.

Она научила себя скрывать информацию, но никогда не фальсифицировать ее. Гарфилд считал ее сумасшедшей. Так думали многие. Это было обусловлено тем, что их представление о душевном здоровье было самым тесным образом увязано с имущественной, экономической и социальной стабильностью и, соответственно, с ее психическим эквивалентом. Она была биполярна. Она была умна и хорошо образована, определила свое заболевание и много читала по теме задолго до того, как врачи вынесли ей диагноз. Это было своего рода проклятие, явно унаследованное от матери, подкрепленное мрачным генетическим наследством отца — его мать имела установленные суицидальные наклонности, а, возможно, была и слегка психически неуравновешенной. Морвенна пробовала принимать лекарства и отказалась от них. По личным причинам, которые, как она понимала в свои самые рациональные, самые хладнокровные моменты, оказывались вполне оправданными, она решила уступить болезни, как сейчас уступала молчанию круга мужчин и женщин, сидящих рядом. Болезнь швыряла ее туда-сюда и неуклонно изнуряла ее. Она была похожа на растение, укоренившееся на самом юру. Болезнь убьет ее скорее рано, чем поздно, но смерти она не боялась, в ней она видела только чистейшее блаженство сна. Если бы она не была квакером, она бы убила себя давным-давно. И поскольку она заслуживала того, чтобы умереть, тем не менее, такая жизнь была для нее достойным наказанием.