Владимир Топорков - Щепоть крупной соли (сборник)

— Постеснялся бы буянить, дети смотрят, как не стыдно…

Тут и прорвало отчима с неудержимой силой:

— Ага, стыдить меня начинаешь? Скоро хлебом попрекать начнешь. Как-никак, в зятья пришел, на чужой хлеб-соль напросился. Мало, что на тебя работаю, и на детей твоих горбить должен, так и стыдиться их надо? Им не стыдно, а мне стыдно, за свой кусок хлеба попрекаешь. Я в семью даже пенсию свою инвалидскую приношу, а ко мне никакого уважения, ты со своими щенятами на шею сесть норовишь…

Наверное, самыми обидными за мою короткую жизнь показались слова эти, и слезы брызнули из глаз, как будто кто-то шершавой пригоршней собрал грудь, сдавил до боли, и я закричал сквозь слезы, визгливо и испуганно:

— Не нужно нам пенсии, не нужно! Мама, пусть он уходит, будем жить как раньше, втроем…

Отчим передернул плечами и вдруг резко вскочил из-за стола, схватил меня за ворот рубахи так, что она затрещала. В другое время, может быть, я бы и успел увернуться, отскочить в сторону, но сейчас я не стал этого делать. Пусть видит: не боюсь я его, его рук клешнятых, любые побои приму, потому что несправедливость его надоела, унижение матери даже мне, двенадцатилетнему мальчишке, ножом по сердцу, а она не только за себя, но и за нас мается, каждый попрек больной раной в душе отзывается. Поэтому я не вскрикнул, не вцепился зубами в руку, тянувшую меня вверх, не жалко было и рубашки, кстати, последней, трещавшей в его цепких пальцах.

Курицей-наседкой налетела мать, подвернувшимся половником хряснула отчима по руке, и он, разжав пальцы, болезненно замахал пятерней в воздухе, словно прощался с кем-то, на лице его застыли испуг и удивление. Наверное, удивительным была для него эта неожиданно проявившаяся смелость матери.

— Та-ак, — замычал отчим и опустился на стул, — та-ак… Бить начали — бежать надо. Как говорится, дают — бери, а бьют — беги.

— Ну и беги куда глаза глядят, — закричала мать, — услугу он нам делает — под одной крышей живет… Насильно мил не станешь…

Отчим снова вскочил, забухал сапожищами по половицам, еще сильнее припадая на больную ногу, раскачиваясь, как маятник, нырнул в дверь… Мать проводила его злым, презрительным взглядом, пробурчала:

— Ну и катись ко всем чертям…

Потом села к столу, и как отчим, уронила лицо в ладони, захлюпала носом. Тяжелые слезы упали на белую столешницу, расплылись темным пятном. Мы с сестрой с удивлением смотрели на нее, и не понять было нам причину этих слез — злость ли, вспыхнувшая в ней, нашла свой выход или жалость за свою вдовью судьбу, кто разберет? Лучше было не приставать к матери, а молчком юркнуть на печь, прижаться друг к дружке и потихонечку заснуть под всхлипы матери.

Утром, проснувшись, увидели мы отчима за столом. Сидел он на своем привычном месте, точно в доме ничего не произошло, набычившись, скрестил руки на груди, а мать пластала ножом хлеб, тот, что вчера для отчима с горчинкой показался. Наше пробуждение он заметил первым, но вида не подал, смотрел в одну точку. Мать тоже казалась привычной, тихой, только бледность оттеняла ее лицо. Все вроде стало по-прежнему, только для меня тот вечер не прошел бесследно. Заметил я, как зло косил глазами на меня отчим, когда приходил домой выпивши, старался взглядами этими, точно башмаком, раздавить, и улыбка, похожая на гримасу, перекашивала его лицо, вытягивала бескровные губы. Чтоб еще раз не стать причиной скандала, я бесшумно, по-мышиному, заканчивал ужин, прятался на печку, лишний раз стараясь не показываться отчиму на глаза.

Но сегодня вряд ли удастся избежать этой встречи, если дядя Матвей не исправит косу. Будет у отчима повод отыграться, да и мать такую бесхозяйственность не простит…

В других селах на самом высоком месте церковь стоит. У нас церковь, впрочем, давно, со времен коллективизации, в зерновой склад превращенная, на отшибе, рядом с болотом и кладбищем, а в центре на взгорке — кузница, дяди Мотино пристанище, саманная развалюха под черепицей, прокопченная до земляного блеска, и когда идешь к деревне, кажется, будто эта крыша черным вороном распластала крылья над домами, покрыла их траурным платком. А может быть, это мне так казалось в то утро…

Еще перед деревней начал я озираться по сторонам, отыскивая взглядом какую-либо железяку — подарок дяде Моте. Так уж оно сложилось — всякий из моих сельчан, кто приходил в кузницу, приносил с собой старый обруч, кусок проволоки, подобранный на дороге, зуб бороны или старую с каштановым налетом ржавчины подкову. Был в этом ритуале своего рода пропуск в кузницу, и дядя Мотя, внешне вроде безразлично, бурчал всякий раз:

— Брось в угол!

Между прочим, и когда горячо благодарили кузнеца за какую-нибудь поделку, он удивленно вскидывал вверх свои густые с изломом брови, говорил:

— Брось в угол!

Будто намекал старый мастер, что и «спасибо» твое когда-нибудь при случае в дело пойдет.

«Дань» кузнецу я все-таки нашел. Перед самой деревней пришлось заглянуть к колхозной риге, туда, где была когда-то конная молотилка, и ось барабана, тяжеленная болванка, заставила меня изрядно попотеть, пока я добрался до кузницы.

Дядя Мотя, присев на корточки, как раз ковырялся в той куче всевозможного хлама, который натаскали благодарные односельчане, когда я заглянул в кузницу. Губы его шевелились, вероятно, он что-то говорил про себя, но слов я не расслышал — в раскочегаренном горне уж гудел уголь и острые языки пламени багровыми зарницами ложились на прокопченные стены. Да и само лицо дяди Моти в сполохе этих зарниц было багровым, а усы — золотистыми, и янтарной росой поблескивали капельки пота. Поднявшись во весь рост — а дядя Мотя был сух и строен, — кузнец молча кивнул головой на мое приветствие, проводил глазами брошенную в кучу ось, пробасил:

— А, сочинитель явился!

Так я и знал! Не забыл кузнец моей частушки, впрочем, незлобной и сумбурной, которую мы, ребятня, горланили, проходя мимо дома:

Противно, как сухое дерево под ветром, скрипела дверь в доме дяди Моти, и сам он в одном исподнем, точно привидение, вырастал на крыльце, белел в темноте. Мы пускались наутек по пыльной дороге, и, наверное, под нашими резвыми пятками пыль вставала столбом, но оглядываться было некогда. Обычно дядя Мотя и шага не делал с крыльца, а только кричал вдогонку всякие обидные слова вроде «хулиганы», «погодите, найду для вас управу», и так далее, иногда матерился.

Мы прятались в канаву водослива, затихали, ждали, когда перестанет кряхтеть и ругаться дядя Мотя, уйдет в дом, и тогда «концерт» повторялся. Какой-то умной голове из нашей братии пришла мысль организовать у дяди Моти «постукашку», и надо сказать, два вечера он сбился с ног, разыскивая неведомого человека, который монотонно и глухо, точно пальцем, постукивал в окошко, а мы умирали от хохота, прячась все в том же водосливе.