Владимир Алексеев - Пьяное лето [сборник]

Ничто так в жизни до сих пор меня не печалит, как воспоминание о нем, ставшем угрюмым назиданием всем, кто без всякой подготовки отправился в горы.

По ночам, по одиноким, не дающим никакого утешения ночам я иногда слышу свой крик, крик человека, сорвавшегося и летящего в бездну.

Бывает в жизни такая ночь, которая, кажется, длится тысячелетия. Собственно, такой ночью и была ночь на склоне горы, когда я, стоя на камнях, старался не заснуть, не упасть, боялся соскользнуть вниз и с нетерпением ожидал рассвета.

И хотя летняя ночь не так уж долга, все же она мне показалась настолько длинной, настолько продолжительной, что мне ничего не оставалось, как только уповать на Бога и на авось: авось останусь жив, авось не упаду, авось не замерзну, авось все пройдет…

Не так ли и на корабле во время шторма единственное, что остается моряку-мореплавателю, – это, взявшись двумя руками за какой-нибудь дающий определенную устойчивость предмет, за какой-нибудь не вырванный с корнем леер, крепко держаться, когда вокруг бушует стихия, стонет и скрипит корабль и, призывая на помощь Бога, терпеливо ждать, когда шторм кончится и можно будет облегченно вздохнуть, а потом и заняться обычным делом, понимая, что ты спасен, что «пронесло», что до берега, где можно отдохнуть и починиться, осталось, в общем-то, не столь уж много.

«Господи, – как думается, рассуждает в подобные минуты тот или иной мореплаватель, – да разве я больше когда-нибудь выйду в море? Разве я когда-нибудь окажусь здесь, среди этих страшных волн, готовых поглотить меня?»

Но проходит время – и он снова устремляется в нелегкий, полный опасностей путь, особенно если он молод и полон сил и мечтаний. А если не устремляется, то часто ходит вдоль кромки моря и смотрит вдаль, и даже по ночам он видит себя в бушующем океане на кренящемся корабле, который то проваливается в бездну, то снова поднимается над волнами.

Я вдруг подумал о проводнике, без которого нельзя в одиночку подниматься в горы, да, да, именно о проводнике, об услугах которого не раз упоминалось в многочисленных путеводителях и проспектах, что, впрочем (а это тоже суть нашего смутного времени), никоим образом не останавливало на нем наше внимание.

Должен сказать, был момент, когда я, стоя на склоне горы, представил себя в виде человека-маяка, стоящего чуть пониже вершины, смотрящего вдаль и освещающего одним своим циклопическим глазом путь одиноким путникам, идущим сквозь бурю и снег, благословляющим их этим прожектором.

Впоследствии я понял, что это было детское тщеславие, ибо для того, чтобы быть в горах маяком, надо прибегать к помощи служителя маяка, который постоянно поддерживал бы в нем (то есть во мне) огонь.

Что касается меня, то у меня в те годы не было никакого опыта, и если я и представлял себя в виде маяка, то все же понимал, что скорее сам нуждаюсь в каком-то маяке, в каком-то путеводителе, тем более, что к концу ночи одиночество и холод настолько утомили мою, все более и более тоскующую душу, что мне захотелось просто-напросто кричать и призывать на помощь свою маму.

И вот, к концу ночи, когда я, под воздействием согревающих меня глотков из предусмотрительно взятой бутылки, как-то незаметно стал задремывать, я увидел, что вновь нахожусь в долине среди окружающих меня красивых девушек-юниц, среди цветущих кустов и трав, среди того самого райского оазиса-сада, о котором можно только мечтать. Неожиданно я услышал голос, исходящий откуда-то сверху, грозный голос, который будто того и ждал, чтобы меня разбудить:

– Жди! Смотри на звезды! Освободись! – сказал мне этот голос, и сказал так, что я проснулся.

Светало. Цепи прекрасных гор лежали предо мной. Еще не взошло солнце, но зарозовели вершины, и я взглянул вниз, и спуск мне показался более трудным, чем подъем. Но то, о чем я грезил в начале подъема, и что уже стало казаться неисполнимым, я увидел воочию. Это были: воздух, цепь гор, вершины, хвойные и лиственные леса. Как будто я расправил крылья и, едва сдерживая дыхание, парил, боясь рухнуть, боясь разбиться: еще не спасение, но уже надежда, что я буду жив.

Разумеется, облегченный вздох. И, разумеется, распрямление в полный рост и даже взглядывание наверх, на вздымающуюся надо мной вершину. И, разумеется, желание на нее подняться, продолжить свой путь. И, наконец, понимание, что я дальше один не пойду, дальше один не полезу, а буду тихо спускаться, так тихо, чтобы ни один камень не скатился из-под моих ног, ни одна ветка не затрещала, ни одна птица не затрепетала бы и не вылетела, испугавшись, из своего гнезда, заставив, в свою очередь, испугаться меня.

Горы лежали рядами в светлой дымке, уходили к горизонту, тянулись на запад и на восток, были на севере и на юге.

Всходило солнце, и большая освещенная часть горы постепенно из белоснежной становилась малиново-рдяной, пока опять не засияла чистейшей белизной, когда свет залил всю округу, сделав жизнерадостными эти многообразные просторы, осветив хвойные и лиственные леса, за которыми шли разноцветные и яркие заплаты распаханных и нераспаханных полей, пригорков и спусков; широкой долины, пропадающей в утренней дымке, с кое-где блестевшей на солнце рекой.

Это и стало тем радостным зовом, тем радостным для меня призывом (к жизни, к свободе). Я начал спуск весело и облегченно, уже не думая в этот момент о тяжести ночи, проведенной мною на склоне горы, о холодном снеге и ветре, о небе с его многочисленным строем звезд; я видел только одно – зеленую долину и мою будущую в ней прекрасную и молодую жизнь.

Как я спускался и как я, уставший и весь выдохшийся, заснул неподалеку от свежего ручья на границе хвойных и лиственных деревьев, и как я, наконец, встретил в завалах валежника заблудившуюся девушку, мою новую подругу, мою новую возлюбленную – стоит ли об этом говорить? Как и стоит ли говорить о том, что по прошествии времени я снова стал мечтать о подъеме в горы (мечта возвышенная), уже понимая, что просто так, один, без Проводника, я никуда не пойду. Таков опыт моего первого восхождения в горы.

1995 г.

Все началось с того самого дня, когда я родился.

Помню я этот скучный день, когда я родился: был какой-то праздник, несли какие-то знамена, флаги, работницы в платках проходили, комсомолки…

Да, кажется, так развернулась моя жизнь, моя грустная и печальная жизнь, моя детская бедная жизнь.

Потом что-то грохнуло: ракета, что ли, в небо взлетела, танки вдруг поползли, самолеты взлетели, «маменька моя бедная»: «Эх, папенька с фронта приехал…»

Да, папенька с фронта приехал, и пошло, и пошло…

Помню, в магазинах по полкило чего-то давали, потом папенька тыкал носом в сметану и говорил: «Не проливай, не проливай…»