Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Странные дела, — кривясь и ухмыляясь, проговорил Душан, — говорят, Пай–Хамбаров связан с тетушкой Бибисарой…

— Как это связан? — по фразе не поняла мать, но по тону Душана будто догадалась…

— Как мужчина и женщина, — четко сказал Душан, уже бесстрастно, и, видя, как мать смутилась, решил исправить впечатление от своих слов. — Может, неправда, глупо…

Мать сердито встала, сделавшись вдруг холодно–горделивой, и сказала:

— Ты здесь портишься, Душан. Какое тебе дело до жизни взрослых?

Дома, куда она привезла Душана на воскресенье, мать снова сделалась приветливой и, кажется, чуточку грустной, будто изрядно устала в интернате. Что ее держало там в напряжении? Может, история с Душаном и разбитым шаром?

Амон, как всегда, был рад брату, звал его на улицу, но Душану хотелось быть во дворе. И в этот приезд его но покидало ощущение, что двор меняется, становится неуютнее. Тепло из него уходило, дух выветривался, и уже не умиротворял он, не успокаивал. Где его тайны? Где негр–телохранитель с тростью? Смешно все это. И обидно вовсе не оттого, что его здесь никогда не было, нет, он жил, но обманул Душана, предал…

И даже внешне двор был серым, как бы мать ни старалась держать его в чистоте, придавая свежесть стенам, складывая заново треснувшую балку, перестилая крышу, говоря все время о Наби–заде, без которого она не достала бы доски, кирпич, известь. Наби–заде! И заботы у матери, оставшейся без отца, стали мельче, и разговоры. Все по–другому. Разве бабушка, будь она жива, разрешила бы заниматься жалобами в какие–то конторы, районо, тратить на это жизнь и время?

Да, прав дед, жизнь уходит из этих тихих, одиноких дворов в другие, неведомые дворы для коллективной жизни. За что? За какое проклятие? Разве в них неуютно человеку, одиноко? Ведь весь род… вся история… Душану надо будет до конца понять эту новую жизнь, чтобы ответить…

А пока, возвращаясь в интернат, он думал о том, как изменилось его ощущение времени, которое раньше текло сплошь без дней и лет, как будто не было никакого его течения, а было чувство естественной, простой жизни, что теперь что–то переменилось в самом времени и делилось оно на эпизоды, долгие истории, которые надо было переживать от начала и до конца…

Ему удалось теперь освоиться и с этими тремя дворами, куда устремился дух их родового двора, но, испугавшись пространства и чужой среды, шума, топота и скрежета многолюдной, плотной жизни, стал рассеиваться в пыли и духоте неба, оставив последнего в роду озябшим в одиночестве.

Он вспоминал имена тех, кто был до него: Истам–ходжа — отец бабушки, Махмуд–ходжа — отец отца, Мир–Темур — отец прапрапрадеда… Можно ли так сказать: отец прапрапрадеда? Эта невозможность выразить, неточность смутила его как знак далекого, неощутимого родства, которое даже словами не выражалось, не то что внутренне, духовно, как связь. Далее: Мир–Исмаил… Проще, наверное, назвать его — отец Мир–Темура. По–арабски витиевато и изящно звучит: Мир–Исмаил ибн Мир–Артык… Исмаил сын Артыка… Еще он знает по–арабски и тайно гордится этим, как собственным, неприобретенным: аль касосил миналхак… Вернее, он вычитал это: «и я был таким, как ты», но фраза ему понравилась тем, что поддается толкованию, в ней заложена тайная множественность, которую может постичь только мудрый. А он мудрый отрок, некрасивый, нестройный, нелепый в своих частях тела, как все в его возрасте. Но еще и скучный, назидательный. «И я был таким, как ты» — можно толковать как данное в начале жизни, как рок: «И я был таким, как ты, когда родился». Отсюда, как следствие, как судьба, продолжение толкования: «И я был таким, как ты, и ты будешь таким, как я» (в конце жизни), и поскольку в толковании конец изречения связан с его началом, то окончательно его выражение таково: «Какими бы разными ни были наши пути в жизни, мы придем к одному, ибо начали с одного».

Имя Артык [23] Артык — лишний (узб.) дано было предку из–за странного нароста, как шестого пальца на руке. Через каждые два поколения род повторял этот свой необычный знак на ком–нибудь из мужчин, не трогая женщин, должно быть щадя их красивые ручки («Целую, мадам! Целую, мадам!» — шептал Душан, смеясь). Но и у мужчин шестой палец, наверное, из–за особого противостояния планет, с каждым столетием делался все короче, пока род вдруг внутренне совсем не зачах, не давая больше мальчиков. У Мир–Саттара двенадцать дочерей, Саид–Акбара — восемь, Мир–Кадыра — шесть дочерей. Ни одного мальчика, хотя и девочки пошли на убыль, достигнув своего зенита у Мир–Вали, давшего роду шестнадцать девочек. После Мир–Кадыра Мир–Афзал дал четырех девочек, две из них — близнецы, умерли в один и тот же год, заболев нервным расстройством, хотя и жили в разных городах, в общем–то счастливой супружеской жизнью.

Что–то, должно быть, менялось в роду после этих близнецов, где–то бралась сила и хитрость, чтобы обмануть луну — планету женского начала, чтобы снова родился мальчик, но уже без нароста, с нормальной рукой, которого назвали на радостях Худойдод [24] Худойдод — данный милостиво (тадж.). . Хотя радоваться вроде бы было нечему, потому что в Худойдоде чувствовалось, как порода устала, измельчала, неспособная более давать сильных мужчин, как раньше, пусть с наростом, шестым пальцем, но зато небезвольных, как Худойдод, который за десять лет пустил по ветру столько из наследства, сколько было заработано другими до него за пятьдесят лет. От него и пошла в роду поговорка: «Луну обманешь — солнце будет мстить».

Он уже знал, что солнце почитается как мужское, отцовское, начало. И понял, как из иронии просветления, мудрости постижения рождаются поговорки.

Сам он тоже… пусть скучноватый, обидчивый, но мудрый. Только странно, каким холодом веет от всех его мыслей, ничто бывшее в роду не взволнует, не смягчит, а ведь страдали, наверное, были трагедии из–за шестого пальца, дурачеств Худойдода. Но, может, чтобы понять так глубоко проникновенно, нужен холод сосредоточения, а удивление, тепло, сострадание, все, что вносит личное, субъективное, исказит, обманет?

Но ведь не должно же быть так, чтобы род захирел бесследно? Может, он мельчает и умирает лишь внешне, для обмана зависти делает вид, что уходит, не оставив после себя даже пепел на поверхности земли? И делает род это из–за любви к одному, чтобы этот один мог выразить потом и поведать миру о всех его страданиях, неведомых путях? И не есть ли этот один та великая личность, к рождению которой род настолько хиреет, что вокруг этой личности ходят и дышат лишь бледные призраки, а он, как непомерно выросшее дерево, высасывает из всех родных их соки, внося в их жизнь и судьбы, сам того не желая, одни лишь неудачи и недоразумения?