Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Плохо у него и с грамматикой, суффиксы и префиксы утомляют его холодностью заучивания, многократного повторения без понимания. Зато на уроках истории и литературы он чувствует себя совсем другим, уверенным, способным, и делается от этого не наглым, как другие, отлично знающие историю, не вызывающим, а мягким, робким, желая, чтобы Анварова им любовалась, восторгалась. Ему кажется, что, когда Моллаев возмущается в учительской: «Ну, дубина, дубина этот Темурий! Я его вынужден был опять выгнать вон из класса!», Анварова говорит, обращаясь больше к Абляасанову, чтобы смягчить впечатление: «А у меня он такой старательный… Из любви к предмету прочитал учебник до конца и все запомнил. Вчера я сидела с такой ужасной мигренью — а они это видели — и говорю: «Теперь мне надо рассказать вам о завоевательских походах нашего земляка — Темурлянга, которого в Европе знают как Тамерлана…» Вдруг этот Душан поднимает руку: «Вам, наверное, нездоровится, Хадича Назаровна, позвольте, я расскажу?» И знаете, вышел и, волнуясь, рассказал вместо меня. Где неправильно, я его, конечно, поправляла, но в целом, кроме этой легенды об «эмире Тимуре, сыне Искандера Двурогого, губителя неверных, язычников и злодеев…» и еще чего–то, что он вплел в рассказ ни к селу ни к городу, все в общем правильно…» — «Это он нарочно серьезный предмет разбавил чушью несусветной, — не успокаивается Моллаев. — У него в характере все точное, проверенное вдруг портить какой–нибудь скептической репликой…» — «Ну, это возрастное, пройдет», — вынужден вмешаться в спор Пай–Хамбаров, ибо как главный воспитатель Душанова класса чувствует в словах Моллаева упрек себе. Абляасанов, видя что и ему не обойтись без слова, чтобы хоть как–то повернуть спор учителей в правильную сторону, говорит как–то вяло, будто необязательно, то есть осторожно: «Конечно, кривизну характера надо исправлять… Но я не вижу, Хадича Назаровна, ничего особенно дурного, если, конечно, это не все время, как принцип или закон, которому надо подчиниться… предосудительного, если историческая правда подкрепляется народной легендой… очищенной от мистики, тумана… религиозного дурмана…» Он говорит так путано–осторожно после того знаменитого собрания, когда прогрессисты чуть было не взяли перевес но вынужден еще как–то спорить, потому что Анварова считается прогрессисткой, сторонницей чистых, без каких–либо примесей суеверий, догадок, научных знаний.

Анварова часто сидит в классе нахохлившись, грузная, медлительная. Кто–то из мальчиков узнал, что болезнь ее называется бруцеллез и передается парнокопытными животными, и от этого Душану интересно и на уроках биологии. «Наверное, Анварова нечаянно съела свинину», — думает Душан.

Десятиклассники уже снова бегали по полю, через равные промежутки времени, по команде Сердолюка, задерживая шаг и делая телом такое резкое движение вперед, будто прокалывали штыком врага. В момент рывка они поддевали носком песок, но песок не успевал подняться, придавленный твердым шагом подошв, — слышно было, как воздух лопается под ногами. Звук этот напоминал хлопанье самодельных песочных снарядов — в интернате нередко стреляли ими, устраивая нападение одного класса на другой.

Сделав рывок, Наим подмаргивал Душану, Душан кивал в ответ подбадривающе, довольный тем, что, выгнанный с таким позором из класса, увидел Наима во дворе. Теперь они часто виделись после того, как лежали вместе в изоляторе.

С Аппаком же Душан не мог сблизиться, хотя и старался. Что–то смущало в нем, может быть, слишком живая его натура. Аппак же, который раньше тянулся к Душану, трогательно оберегая его, как более сильный, теперь раздражался, думая, наверное, что Душан холодный и надменно–недоступный. Душан так и не подружился ни с кем из своих, потому что тянет его к тем, кто старше, к Наиму.

Аппак достал где–то кусок свиного сала и, когда Ямин уснул, намазал ему лицо и губы, положил сало ему на подушку. К утру сало расплылось большим желтым пятном и Душан, проснувшись, почувствовал в спальне псиный запах. Странно, почему кажется, что свинина пахнет псиной?

А Ямина потом до самого завтрака рвало в туалете. Аппак ехидно сидел возле него на унитазе и смотрел. У Ямина волосы так гладко блестели, словно он помазал их бриолином.

— Разойдись! — была команда Сердолюка, и десятиклассники, которым не хотелось так быстро составлять винтовки в пирамиду, побежали по полю, целясь друг в друга и крича самые вздорные команды, вроде: «Левую ногу за правое плечо! Шагом паралитика марш!» Чувствовалось, что теперь, когда свободны они от надзора военвоспитателя, в них собирается воинственный дух.

Наим подошел к Душану, и Душан, смеясь, потрогал его винтовку, гладкий приклад, хотел прицелиться, но Наим, играючи, приставил к его животу штык, Душан тогда и увидел на черном, уже ржавом стволе «1895» — дату клеймения оружия. Это его почему–то взволновало, он заговорил удивленно и торопливо:

— Смотри–ка! Восемьдесят лет винтовке! — И не сумел никак больше выразить свои ощущения времени, через которое прошли и войны, и смерть прадеда, еще чьи–то смерти, какая–то жизнь и возня, и как будто все это наслоилось в нем, в его памяти и душе, и теперь пронзило тоской, чем–то смутным, холодом одиночества, словно тянулось оно так, что, дойдя до Душана, время должно было ослабнуть и уйти, не согрев. Душан, чтобы скрыть смущение, сказал Наиму как–то невпопад, совсем не то, что хотел: — Мне казалось, что винтовки новые. Вы так бегали отважно… А они как бутафорские…

Любопытно, почему то, что взволновало догадками и предчувствиями, искренним удивлением, пришедшим из глубины постижения, часто невозможно выразить словами, говоришь не то, путаешься, делаясь косноязычным… зато, когда лжешь, говоришь складно и убедительно?

Может, искреннее еще надо осмыслить, чтобы понять его единственно правильный смысл и выразить, а ложное лежит готовое, на все случаи жизни, на самой поверхности ума, откуда ложное самое слетает, едва пошевелишь мозгами? «Не знаю… это мне трудно… не понимаю», — подумал Душан растерянно, не догадываясь еще о том, что это благо — непонимание. Ведь надо же, чтобы было нечто, что непонятно и неразрешимо. Мысль отпустила для покоя, паузы, для бессмыслицы, из которой потом рождается новый смысл. Часто отрезвляющий, ранящий, обращающий его в неверие, как было это в то время, когда открылся Душану истинный смысл отношений матери и отца.

«Сказка о Золушке и бедном юноше, дающем новую жизнь захиревшему роду!» — еще раз усмехнулся Душан, чувствуя, что только юмор, ирония может как–то сохранить его привязанность к отцу, которого он не видел уже четыре года, и к матери, приезжавшей к нему все реже.