Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Пока Душан сидел на листьях, все еще пребывая в меланхолическом настроении, Ямин вытянул прутиком молочного червяка из груши и бросил под язык, явно ожидая, что Душан удивится его выходке, затем стал жевать, а когда прожевал червяка, сказал в оправдание:

— Червяк со всего дерева собрал сок для медка! Мы в Гаждиване столько этих медовых червей поели!.. — и рассердился вдруг на Душана, толкнул его в бок ногой, словно проглотив червяка, с которым Душан его сравнивал, Ямин снова почувствовал свою личность выпрямленной и неповторимой.

— К черту твое настроение! Пусть его выносит твоя мать! Или твои друзья… которых у тебя нет. — По всему было видно, что зармитанская тишина, запах листьев, на которых они сидели, и неспокойное осеннее солнце, нагревающее его бритую голову, настраивало Ямина на агрессивный лад. — И над всеми ты иронизируешь! В театре, куда нас повезли, тебе актеры не понравились… Ты, Душан, умнее нас?! Обыкновенный вонючий огород, в котором, прости меня, ни хрена не растет у директора, ты почему–то называешь «садо–огородом». А халат, который дирекция дарит приезжему писателю Тимурову, ты называешь «фрако–халатом».

— Нобелевским фрако–халатом, — уточнил Душан и сказал это так спокойно–равнодушно, чтобы сбить с Ямина злость.

— Ладно, пусть так. А мы глупцы. То, что придумано нами, пошло и глупо. Гамбург–Берлин — тебе не нравится, банально!

— Да, глупо! И все вы занимаетесь собачьими хвостами! И бывает у верблюда слюна, ядовитая слюна — вот вы чем озабочены!.. Вам бы ослиц ставить мордами вперед и… — Душан плюнул. Он говорил все это, как–то дурашливо улыбаясь, шутовским тоном, чувствуя, однако, что не это его трогает, не это злит — к нему снова возвращалось то странное состояние легкой оглушенности, которая словно уводила его, отрешала от всего…

За разговорами они и не услышали, как забил медный колокол в третьем дворе интерната, установленный так, чтобы звуки его долетали до самых отдаленных переулков Зармитана, где могли бегать учащиеся, которых приглашали в столовую на ужин или в «красный уголок» на читку газеты.

Поскольку старинный колокол князя Арифа был установлен взамен слабого электрического звонка лично Абляасановым, то его, естественно, не могло сейчас не смутить поведение двух учащихся, спорящих за забором его огорода и не слышавших звона, и посему директор без всякого злого намерения, а скорее игриво подкрался к ним близко, чтобы крикнуть из–за дерева:

— Для вас что же, отдельный звон?!

Душан и Ямин вскочили, готовые выслушать выговор, но, убегая вниз к пустырю, Душан успел уловить нестрогие нотки в словах директора и посему посчитал бы себя неудовлетворенным, если бы не ответил почти в тон Абляасанову:

— Виноват! Медь, должно быть, немного отсырела, ближе к зиме, оттого не звонит, а ухает… — И со всего маху первым решил вскочить на забор, но прыгнул не удачно и, свалившись назад, попал ногой в лужу и обрызгал Ямина.

Оказалось, что их как раз звали в душевую, и, хотя Душану всегда было лень купаться, он решил пойти с Ямином, чтобы услужить ему, — было что–то жестокое, нечеловеческое в том, что он злился на безвинного гаждиванца, который согласился побродить с ним по Зармитану.

— Ладно, забудем! Я тебе по–королевски потру спину, — сказал Душан, когда забежали они в спальню, чтобы взять полотенца. А когда шли в душевую, мелькнуло у Душана смутное и необязательное, над чем не надо задумываться: отчего это Ямин всегда моется в длинных, до коленей, черных трусах, все бегают в душевой красные, в пару, показывая, какие у них крепкие мускулы на голом теле, и только Ямин, как отшельник среди них, в темном углу, страдающий…

Душан долго не мог привыкнуть к атмосфере этой душевой, пробовал приучить легкие к плотности и вкусу пара, чтобы не задыхаться. Он был впереди своих сверстников в стремлении оригинальничать, поражать чем–нибудь из ряда вон, нравиться и для этих целей облюбовал себе самую дальнюю нишу: над ней пускала струйку холодной воды треснувшая труба.

Он взбирался в нишу и садился в расслабленной позе, скрестив ноги, чтобы, как он сам выразился, посредством внутреннего самосозерцания понять себя. Шумные плескания, беготня с тазами и мочалками, топот не мешали ему, он желал, углубившись в движение мыслей, малейшие повороты настроения, разделить свое «я» на части, чтобы потом, достигнув их единства, уметь управлять собой. Струйка холодной воды сверху, бьющая резко, с напором и всегда в одну точку головы, чуть выше темечка, где по нынешним научным представлениям находился «гипоталамус», должна была, по словам Душана, еще более сосредоточить мысли, не дать им блуждать бесполезно.

Он продолжал думать о причине своего несносного, язвительного отношения на прогулке к Ямину, который в общем–то неплохой парень, если не замечать его главного недостатка — притворства: если ему невыгодно что–то слышать, Ямин делает вид, что туг на ухо.

«Ну а эти двое просто не понимают друг друга. И навряд ли когда–нибудь поймут», — подумал Душан, отвлекшись на минуту от самоанализа и прислушиваясь к тому, как кричат Аппак и Дамирали. Аппак подбросил под ноги Дамирали кусочек мыла, чтобы тот, пойдя к крану с тазом, поскользнулся и упал, и покатился на голой спине до самой двери душевой по гладкому, будто облитому яичным белком полу. Противному и липкому, по которому Душан ходит только на носках.

Аппак и Дамирали пытались вначале объясниться мирно, затем, слово за слово, запутались и почему–то вспомнили места, где родились, — Варзоб и Нарзоб, и Душан подумал о том, как причудливо сознание. Слово собеседника, каким бы оно возбуждающим и оскорбительным ни было, сознание воспринимает не прямо, чтобы тут же понять и ответить на него правильно, а опосредствованно, через виток других, ранее произнесенных или еще не сказанных слов, и, прежде чем понять истинный смысл сказанного, сознание выбирает то, что в нем отложено прежним своим опытом, чтобы сверить — а в опыте этом может быть неприязнь к данному человеку, — и потому ответное слово выглядит искаженно, как ответ на непонятное, недосказанное. Каким сознание должно быть чистым от шелухи этих наслоений, чтобы правильно понять другого, а избавлению от шелухи помогает самосозерцание, чем занят сейчас бухарец в душевой.

Сосредоточившись, он вспоминал все, что было с ним в последние дни, — ссоры, чьи–то обидные слова, и сознание сначала отбирало, будто по поверхности, самое простое, затем оно пошло как бы вглубь, по второму своему витку, от рыхлого к более твердому слою, где редко что забывается, легко отбрасывается, — вспомнилась обида на мать на то, что ушла так быстро в прошлый раз, и суетливое лицо Амона (боже, как оно изменилось, мясистым и неприятным стал его нос), который не выдерживает того что ему уже шестнадцать лет — достойным должен быть и молчаливым — и хвастает какой–то ерундой: мотороллером, и еще вспомнилось Душану то, что вспоминать было сладостно — будто во сне говорит ему о любви какая–то женщина, он не знает, кто она и зачем, только тоска осталась — это он ощущает даже сейчас во рту — чуть вспухшим языком, и такое чувство, что с ней он и освободится от горечи. А горечь, оставшись, опустилась, должно быть, в самые глубины сознания, откуда никогда не исчезает, разве что поднимается как воспоминание, и вот сейчас эта горечь от странного сна и заставила его почувствовать всю подоплеку своего настроения, своих нелепых тирад перед Ямином в Зармитане.