Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Вот ведь, оказывается, и Пай–Хамбаров, кажущийся современным, — выпускник Московского университета, почитатель Гёте, любящий часто бормотать себе под нос во время дежурств игривое, юношески задорное:

Даже он, похоже, иногда теряется и утомляется от ритма жизни, ведомой огнем, энергией и паром, и ему хочется расслабиться и уйти в себя, должно быть, для того, чтобы потом с новыми силами пойти против отживших идей Абляасанова. Душан с благодарностью глянул на Пай–Хамбарова, когда утром в спальне над ним стал посмеиваться Эстрадиол, удивительно быстро влезший вовнутрь коричневого с черными жестяными пуговицами кителя и брюк — интернатскую униформу, в которую всех одели с этого года.

Видя, как медленно, борясь с утренней депрессией, разглаживает Душан воротник кителя, с тоской глядя на пуговицы, Эстрадиол обозвал его «черепахой».

— А я оделся как конь! — прыгнул Эстрадиол к Пай–Хамбарову и забегал вокруг воспитателя, ожидая похвалы.

Пай–Хамбаров глянул на Душана, на его мрачное, застывшее лицо, с которым он встречал утро, заботы, и что–то задело воспитателя, вспомнилось знакомое, и он сказал несколько вычурно:

— Да, конь… Конечно, прекрасно мчаться как ветер, свободно и горделиво. Право, сколько красивого, возвышенного в беге коня! Конь мчится, а само время растерянно останавливается перед его бегом. Да… Но думал ли ты, Шер, сколько терпения… как мужествен, исполнен эпического достоинства ход черепахи. Будто ей мало мгновения, не насыщается она тем, чем насыщается конь, — коротким бегом, галопом, — ей нужно в своей медлительности прочувствовать каждый миг времени — и так до нескончаемости… И знаешь, друг мой, лично я всегда питаю тайную зависть к коню, но все симпатии моего сердца относятся все же к черепахе…

Человек, находящийся на земле, на клочке зармитанского садо–огорода, не рассуждал бы столь возвышенно: это слова все еще живущего в мансарде интерната, куда ведет деревянная, запретная для учащихся лестница, но уже чувствующего по особым приметам и отношениям окружающих приближение своего часа; потому Пай–Хамбаров так снисходителен к слабостям Душана. Мать в последний свой приезд едва вышла из машины в какой–то нелепой европейски синтетической шубе, с жестами и ужимками уже почти незамужней женщины, сразу сообщила Душану, что Абляасанова снимают — добилась–таки слабая, одинокая, разрывающаяся на части между старым их родовым двором и модным портным, справедливости, под которой подразумевала «комиссию районо». Место директора займет теперь Пай–Хамбаров — доброжелатель, почитатель и прочее… Бабушка, помнится, так до конца жизни и не понявшая назначение контор, где творятся всевозможные полезные дела по топке, снегозадержанию, пескоочистке, водоснабжению, углезаготовке, без чего дом их рухнул бы в один прекрасный день, смытый ливнем, заваленный снегом или же опаленный жарой, ворчала: «Чтобы ваш водоканал углем завалило! А вашу товарную базу водой затопило из хлебопекарни!»

«Вот канал–то смогла отделить от воды. А товар от базы что проще?» — смеялась мать, не подозревая, должно быть, тогда, что и самой придется разъединять рай с оно, обл с фином, называя все это справедливостью, хотя задуматься — в этом так много суеты, человек сожмется, тоска… Так далекая от житейской суеты бухарская женщина вынуждена явиться на прием в районо к председателю Наби–заде в синтетическом, не по плечу скроенном… Душана пронзила, как боль, как тоска, мысль о Наби–заде, которого он видел всего лишь раз и ничего в общем–то не понял. Зато они, Абляасанов и Айязов — Душан случайно увидел из–за ограды в садо–огородах — не могли не чувствовать за своей спиной какую–то возню смены власти, но ни взглядом, ни жестом не выдавали своей растерянности. Видя, как Абляасанов с душой работает на своей сытой, ухоженной земле, Душан подумал, что, будь на его месте Пай–Хамбаров теряющим место директора, воспитатель не пережил бы драмы, а Абляасанов расслаблен, умиротворен ощущением рода, корня, социального происхождения… Сгонят с интернатских кресел, преспокойно вернется в беседку, которую соорудил здесь же, в садо–огороде, да еще скажет: «Славно поработали, и для них успели, и для себя. А у Пай–Хамбарова не выйдет, кишка тонка для напряжения».

Заметив, с каким интересом наблюдает Душан за Абляасановым, остановился заинтригованный Ямин, бегавший доселе вокруг ограды, собирая опавшие груши.

— Что с тобой? — толкнул Душана в бок Ямин. — Ты как завороженный. Увидит, что мы не в слесарке…

— А ты… кто бы, по–твоему, был хорошим директором? — спросил Душан вяло, как будто безо всякого интереса, как умел он «не подать» вида в самом волнующем для себя разговоре.

— Решено уже… Пай–Хамбаров… Он не такой вялый…

— Что значит: не вялый?

— Живой, значит, не такой притворяющийся, как ты. Прямой, значит…

— А я — кривой? — сел от досады на кучу сухих листьев и стал, морщась, выплевывать твердую кожуру груши Душан.

Ямин хотел было ответить как–то озорно, шутя, но не мог сразу найти нужных слов, ибо смутил его взгляд Душана, который прямо и не мигая смотрел в глаза Ямину. Только, кажется, Ямин и заметил что–то не совсем обычное, диковинное во взгляде Душана — в минуты, когда он хотел высказать к кому–то свое презрение, глаза его становились надменными, незлыми, негорделивыми, он смотрел так, словно видел человека насквозь и увиденное вызывало в нем чувство сострадания.

— Ладно! — махнул рукой Душан, чтобы снять напряжение, затем стал бить тыльной стороной ладони по выпуклому, еще не отгрызенному месту груши. — Хочешь посмотреть на себя? — и показал, как из прогнившей части груши выползает белый, будто наполненный молоком, червяк — без единой черной крапинки или зеленого волоска — удивительное создание.

— Черт с тобой! — хихикнул Ямин. — Называй меня хоть ежом…

— Нет, ежом я тебя не назову. Еж бы понимал, что лучше Абляасанова директора не найти, — прошептал Душан, продолжая наблюдать за тем, как работает старик на своем клочке, и думая, что с его уходом что–то изменится, сдвинется в застывшей жизни интерната, к которой Душан как будто привык и принял ее такой неуютной, несколько сумбурной, грубоватой, но напряженной из–за тяжбы воспитателей за место директора; что–то станет новым, и он должен будет заново понять это и в этом своем понимании, в пробе жить по–другому сделает много ошибок, за которые придется отвечать если не перед воспитателями, так перед собой. Душан любил свободные и самостоятельные решения, говорил, не льстя, правду, часто в ущерб себе, но при всей своей независимости от внешней среды глубоко в душе он всегда чувствовал уважение к устоявшемуся, к порядку, боялся нового из–за своей неспособности быстро и без ненужных трений войти к людям в доверие и им доверять.