Надежда Кожевникова - После праздника

— Входи, — сказала ему женщина.

Леша ее не разглядел, и обстановка, мебель там, штучки-дрючки разные его не занимали. Он шагнул к сверкающему сталью ящику, хотел было поднять прозрачную крышку «вертушки» и — замер. Застыдился своей нахрапистости, мгновенно и почти до слез. Оглянулся. Спросил виновато, срываясь в басовые регистры:

— Можно?

— Можно, — сказала женщина и прочно уселась в кресло.

Леша тут же о ней забыл. С техникой, с любой, он управлялся запросто. Незнакомые рычаги и кнопки его уверенности не поколебали. Несмотря на свою «гуманитарную склонность», он нисколько не трусил перед самой мудреной аппаратурой, и в этом сказывались не только его личные свойства, но и, так сказать, веяния времени.

В е я н и я просачивались всюду, видоизменяли традиционное и даже, пожалуй, переиначивали как-то природное устройство как зрения, так и слуха. По крайней мере, тот невнятный гул, что возник под алмазной иглой стереофонического проигрывателя, прежде вряд ли был бы уловлен нормальным человеческим ухом, и уж, ясное дело, как музыку его бы никак не восприняли, не сочли бы произведением к тому же прославленного автора.

А четырнадцатилетний Леша Рогачев при первых же этих шорохах, далеких неясных отголосках, замер. Затрепетал. Точно алмазная игла проникла, впилась в самое его нутро, и он страдает, ликует от восхитительной этой боли, которую только музыка и способна причинять. Настоящая музыка, подлинная. Без отвлекающей шелухи ненужных слов, без мычаний певца или певицы, с простоватой самонадеянностью требующих к себе внимания, тем оскорбляя, принижая суть духа музыки.

Женщина, хозяйка квартиры, тоже слушала. И на мальчика смотрела. Опасаясь, правда, как бы не спугнуть. У него брови светлые заломились, а нижняя губа точно в застарелой обиде взбухла, выпятилась, глаза же оставались строгими и до такой степени светло-ясными, что и ничего чужого не впускали и не выдавали своего. Это был тот самый свет глаз ребенка, почти нестерпимый для взгляда взрослого.

Женщина слушала. Со странной легкостью обходясь без слов, без мыслей. И только в самой глубине зарождалась какая-то давняя, истаявшая, в нечто облачное уже превратившаяся грусть. Сожаление о том, что в реальной жизни и не бывает. Если и встречается, то крайне редко. Но для многих мелькнет и растворится. Кому-то все же видение такое западает.

Женщине запало, по-видимому. Тридцатилетняя, замужняя, в целом, что называется, вполне благополучная, она теперь слушала, глядела — и все. Оказалась, значит, способной к такому времяпрепровождению неожиданно для самой себя. Неожиданно себя же спросила: что это я? Не все, что ли, у меня ладно? Не все ладно со мной? А чего это я себя укоряю? А что затоптала в себе хорошего? А что-то, значит, еще и осталось? И обнаружилось, вынырнуло со дна?

Леша Рогачев, переписав свой «диск», поблагодарил благовоспитанно хозяйку и, сразу стушевавшись, подернувшись словно серенько-дождливой рябью, ушел. Хозяйка, женщина в просторном халате, тоже в обыкновенном, привычном, успокоилась. Когда вернулся с работы муж, сказала за ужином:

— Милый мальчик у наших соседей. Такой, знаешь ли, ну особенный. Наверно, и семья вся симпатичная. — И вдруг выдохнула: — Напрасно мы с тобой т а к живем.

— Как? — проглотив котлету, муж удивился.

— Ну вот… не знаю! — Женщина отмахнулась раздражительно.

— Что это ты, Катерина, сегодня не в духе? — догадливо заключил муж.

— Ага, именно, — столь же затейливо отпарировала жена, про себя все же дивясь: почему-то хорошее, грустное, нежное, что, казалось, в ней еще удержалось, выродилось, выплеснулось вот в такое, к чему словно по рельсам ее повело. Почему?

Она поглядела на мужа. Он был сутуловат, и седоват, и явно тоже привычно ею обижен. А она, значит, им. Подумаешь, она встрепенулась, какой недотрога! Какие мы ранимые, тонкокожие, когда чуть заденут нас, и сразу кожа, как у носорога, дубеет, если удар приходится по другим. Вот мы такие. А еще слушаем музыку, воспаряя, нежась. Любуемся на соседских ребят, грустим, завидуем по-хорошему, отмякаем сердцем. И тут же снова деревенеем. Вот мы какие. А были и сейчас могли бы быть получше, а?

Валентина Рогачева собралась в путь, что совершала обычно два раза в месяц, после чего преисполнялась самоуважением, хотя и таила это горделивое чувство от домашних.

Прежде всего она объявлялась в районной парикмахерской, недавно возведенной в ранг салона, что отразилось в первую очередь на осанке работающих там мастеров и, разумеется, на цене услуг, предлагаемых клиентам.

Но для Валентины Рогачевой существовала своя такса, что, кстати, вовсе не обязательно разглашать, И обслуживали ее без очереди, а главное, что сразу ее выделяло, так это радостные возгласы, которыми отмечали ее приход и парикмахерша Таня, и маникюрша Анна Мокеевна.

Контраст возникал иной раз резкий. Только что Таня свирепо отфутболивала незнакомую, невзрачную на вид клиентку, нагло утверждавшую, что она, мол, по записи, и вот та же самая Таня розовела от счастья, расплывалась в улыбке, завидев входящую в зал оживленную Валентину. На мгновение они застывали в объятиях друг друга. После чего Таня с грубовато-ласковой фамильярностью — о, кто только не мечтал о подобном признании! — ерошила пятерней Валентинин затылок, произнося ворчливо-нежно: «Ох, обросла ты, мать, обросла»…

И вот уже Валентина поднималась с кресла после Таниных хлопот помолодевшая, похорошевшая — и падала теперь уже в объятия обычно строгой, неприступной Анны Мокеевны.

Анна Мокеевна была золотой человек. В свое время, то есть уже давно, именно она оказала семье Рогачевых неоценимую услугу: маленького, слабенького Лешу пришла-таки пора отдавать в детский сад. Но в хороший! Валентина с ног сбилась, подыскивая варианты. К тому же они припоздали, в конце сентября вернувшись с юга, что еще больше осложнило положение.

И вот как-то, пока Анна Мокеевна занималась ее ногтями, Валентина поплакалась о своих тяготах, ни на что не рассчитывая, а лишь в сочувствии нуждаясь — такая у нее была черта, свойственная большинству женщин: выговориться — и легче станет.

Анна Мокеевна слушала, кивала. И вскинула к лицу симпатичной клиентки многоопытный взгляд:

— Да вы усложняете, — произнесла строго. — Садик желательно поближе найти? Ну вот так, в соседнем переулке устраивает? Ведомственный, с выездом на дачу. Спросите директора, Майю Борисовну. И скажите, что от меня. Ну сами знаете, что, мол, я вас рекомендую.

Валентина, не веря, аж задохнулась:

— А-а… — начала, — как, словом, отблагодарить ее, эту Майю Борисовну?

Анна Мокеевна величественно ее оглядела:

— Валечка, мне ли вас учить? Но на данном этапе ни-че-го. Вы поняли? Достаточно, что я вас рекомендую.