Надежда Кожевникова - После праздника

По долетающим слухам, Лёся теперь появлялась то тут, то там, ослепительная, скалившаяся подобием улыбки на все стороны, с одним мужем, потом с другим мужем, потом сама по себе, но в окружении, и платья «от Лёси» считались как бы фирменными, воспринимались с тем же оттенком малодоступности, а значит, особо ценились.

И все же, упрямствовала про себя Валентина, могла Лёся оттаять. Те, кто решил, что в злости силу выказывают, готовы бывают и волком завыть, потому что накопилось.

А Валентина в артели прижилась. Когда они с Котей комнату снимали, ездила в свой полуподвал на трамвае — три остановки. Потом с их переездом в кооператив путь удлинился. А из теперешней их квартиры приходилось тащиться буквально в противоположный конец города. А р т е л ь тоже переехала, переименовалась в экспериментальный цех, и в Валентинином существовании многое за эти годы переменилось. Семейных хлопот не убавилось, наоборот. Дети росли, рос и Котя, поднимался со ступеньки на ступеньку. Валентина уже не должна была за предельной выработкой гнаться, снизила темп, но работа ее устраивала. Ее там знали, она знала всех. Хотя а р т е л ь снялась с насиженного места, традиции прежние сохранились: общее застолье, дегустация блюд, а главное, обстановка, атмосфера. Кому-то она могла прийтись не по душе. Но Валентина как раз нуждалась в многоликом шумном коллективе, обязательно окрашенном как бы некой домашностью. Да, непременно. Чтобы, как в большой семье, поговорить, поспорить, повеселиться.

Валентина с улыбкой входила в свою а р т е л ь. И снова все тот же «феномен» — на улыбку ее все всегда отвечали. Это было бы интересно наблюдать со стороны, как хмурый только что человек, дивясь вроде на себя, меняется, мягчает. «Здрасьте, здрасьте», — кивала Валентина. В незабудковых ее глазах светились доверчивость и озорство. И здесь, в своей ш а р а г е, разве могла она долго новость в себе удержать?

— А парень-то Таткин как, ничего? — спросила Снегирева Галина.

— Милый мальчик. Из хорошей, интеллигентной семьи, — глазом не моргнув, отчеканила Валентина.

В кухне у Рогачевых половину пространства занимал обеденный стол, раздвижной, на хилых ножках, под которые для устойчивости подкладывали картон. Котя все собирался стол разобрать и закрепить, но все откладывал, все времени у него не хватало. Он так теперь на службе изматывался, что до постели еле добирался, засыпая на ходу. Как случается с мужчинами в зрелую, наилучшую пору, увлеченность работой дошла у него до азарта, и дома, и даже в выходные дни возбуждение не успевало в нем остыть. Все, что происходило вокруг, о чем печаталось в газетах, показывалось по телевидению, так или иначе транспонировалось им на его дело, на проблемы его отрасли, и домашние снисходительно улыбались, когда он вдруг посреди ужина вскакивал, обегал тесную кухню, восклицая, что Морозов, всегдашний его оппонент, будет посрамлен, что истина восторжествует, а он, Рогачев, все это — ко-о-гда! — предвидел, прошу, говорил, запомнить и учесть.

Поглощенный делом, он стал покладист, неприхотлив в быту, ел, что дают, не капризничая, и его лихорадочный взгляд не замечал вроде бы никаких огрехов в окружающей обстановке. Правда, временами с ним случались будто прозрения: внезапно он восторгался шторами, которые Валентина давным-давно повесила в спальне: какие, мол, веселенькие. А то вдруг пинал с отвращением коврик в прихожей, настаивая, чтобы сейчас же выкинули его. Такие неожиданные «включения» мужа чаще всего Валентину смешили, но как-то мелькнуло: однажды он так же вдруг узреет м е н я.

Нет, смятения у нее эта мысль не вызвала. Она себя видела в зеркале, отмечала перемены, но они не ужасали ее. С годами никто не молодеет, и нечего вспоминать, какая ты была в молодости, погляди на своих сверстниц. И кстати, подумай, что у тебя взрослая дочь. А муж — он муж. С ним двадцать лет вместе прожито. И что бы там ни говорили, — нет, не поверю.

«Не поверю», — убеждала себя Валентина, чувствуя, что начинает сердиться. От одного предположения. И, будто пытаясь с кем-то хитрить, кого-то задабривая, отваживая, улыбалась чуть притворно: мол, конечно, загадывать нельзя, все случается, все бывает, никто не может гарантировать ничего, но Котька! — себе шептала. — Да ему голову оторву, я такое устрою, та-а-кое… И сникала.

Провертывала мясо на котлеты, укрепив мясорубку на краю шаткого раздвижного стола, на другом конце которого сидела в з р о с л а я дочь и ела жадно вчерашний борщ. Очень, значит, проголодалась. Валентина на нее поглядывала. Дочь с набитым ртом делилась новостями. Тут стоило прислушаться. Татка обычно откровенностями мать не баловала. Больше того, сама Валентина как бы остерегалась дочери. Со всеми все могла обсуждать, а с Таткой настораживалась, в себе и в ней как бы чего-то смущаясь, ощущая барьер и страшась, что не сможет его преодолеть. С Таткой — не сможет.

Как мать она держалась строго. Не потому что определенной воспитательной методы придерживалась. Так получалось. В современной городской жизни женщина обязана организованной быть. Только расслабишься, забудешься ненадолго, и все поползет одно за одним, и вырастет враз из мелочей гора задолженностей. Валентина, правда, гору эту быстро раскидывала, имелась сноровка.

Дети росли, она их кормила, обстирывала, одергивала, поощряла. Они ее слушались и, как выяснялось, умело скрывали то, что хотели скрыть. Худенький, хрупкий Леша нежным девичьим голосом на вопросы родителей отвечал не сразу, не бросался со всех ног исполнять порученное, и в этой его медлительности, возможно, таился вызов. Как и в тихости его, задумчивости. О чем же это он, спрашивается, размышлял? А уж эта его рассеянность… Он забывал от квартиры ключи: придя из школы, часами ждал у окна на лестничной площадке, и нет, чтобы хотя бы к соседям позвонить! Может, стеснялся? А вместе с тем и нахальничал. Приятельница Валентине рассказала: позвонила она как-то по телефону, Леша подошел, мамы нет, ответил. Так, пожалуйста, приятельница попросила, передай о моем звонке обязательно. Леша подумал, помолчал. «А это так важно?» — спросил он нежным, журчащим голоском. И приятельница обиделась, возмущенно пересказала Валентине инцидент. Валентина ее, конечно, поддержала, сглотнув смешок. В глубине души она всегда и во всем сына оправдывала.

С дочерью было иначе. Татка, как Валентина догадывалась, материнской подсказки не ждала, и явная ее самостоятельность, с одной стороны, успокаивала, но и слегка задевала.

Котя, бывало, спрашивал Валентину, шутливым тоном маскируя беспокойство: «Ты с дочерью хоть когда беседуешь по душам? Смотри. Это твоя обязанность, материнская». Валентина глаза опускала: муж, ей казалось, лезет куда-то в запретное, что и не его ума, — и вообще не касаются этого вот так, походя. Хотелось его оборвать: «Да перестань. Еще не время. Не готова… я».