Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

Но он не дает мне почему-то подняться.

– Нет, нет, не вставайте! Нельзя! Не двигайтесь! – И крепко держит меня за руку.

– Почему?!

– Вену проколете!

– Какая Вена? Питер, осень… А-а-а… Катя… Я это… действительно… что-то…

– Вот-вот, задремали. Ну как, нигде не щиплет?

– Нет, нет, Катя, вроде все в порядке.

Кап… кап… кап…

На донышке уже в бутылке. Кап, кап.

– Ну, лежите, скоро приду.

– Подождите, Катя, знаете, сколько мне лет? Восемьдесят четыре уже… Ужас, да?

– Ну-у… Вы…

– Да ладно, Катя. Все идет к концу… Ну да ладно. Скажите, знаете вы садик у Инженерного замка? Ну там, знаете, конный памятник – «Прадеду – правнук»… Там каштановая такая аллея идет… Знаете?

– Где?.. А-а-а… Ну?..

– Часто там бываете?

– Да вы что?! Куда там, к черту… Извините… Ведь все бегом, бегом! Я ведь на Гражданке живу, куда мне гулять! А туда пока доберешься, знаете, – все ноги отдавят… Ну, лежите, я скоро.

Ушла. По дороге бросила: «Какие там садики!»

Кап, кап…

Палата. Белые кафельные стены. Пролеженная тысячами больных кровать… Лежали, страдали… лечились… А кто-то и умер здесь, на этой койке… Ну, да мне еще девять лет осталось! Шире шаг, маэстро! А не лучше ли провести последние дни в компании доступных дев и хмельных товарищей? Или как там у Воланда?! Да где там! От алкоголя голова трещит и сердце бухает – тут кордарон, панангин и прочее… А девы – что девы? Редко такие, как Галя…

Кап, кап…

Да нет, были, были, я не говорю о театральных победах, были дни. Просто вот осень, листья падают, Массальский идет…

Как-то снимался я в кинофильме «Старшая сестра». Приехал на студию «Мосфильм» и с радостью и смущением узнал, что партнером моим в одной из сцен будет Массальский и артистка МХАТа Пилявская.

У него крохотная ролишка. Две-три фразы.

Неловко как-то: народный артист СССР, мой учитель – и две-три фразы. А у меня хоть и небольшая, но роль в нескольких эпизодах. А с другой стороны, каюсь, – некое подобие тщеславия по тому же поводу.

На съемке Павел Владимирович был сдержан, суховат, немногословен, говорил мне «вы». После съемки, вручив гонорар, ему подали машину.

– Пожалуйста, Олег, садитесь со мной.

– Что вы, что вы, Павел Владимирович, я на метро…

– Садитесь, садитесь! Мне это необходимо.

Я сел, и он – водителю:

– В «Берлин», пожалуйста!

«Берлин» – это ресторан на Петровских Линиях. Едем в молчании. Подъехали. Ресторанные двери глухо закрыты. Большая толпа страждущих и надеющихся. За дверным стеклом – краснорожий швейцар-вышибала. На двери большая таблица, крупными буквами: «Мест нет». Как, впрочем, на дверях всех ресторанов в то счастливое брежневское время.

– Идемте!

Протискиваемся сквозь толпу, и – о чудо! – дверь перед Массальским распахивается, вышибала-швейцар в поклоне бьется в пол лбом:

– Пожалте-с! – И, впустив нас, звериным рыком толпе: – Ку-у-уды?!

За нашими спинами с грохотом захлопывает дверь. МЕСТ НЕТ!

Идем к барной стойке. Паша – бармену:

– Ну-с, мне, пожалуйста, фужер коньяка «Двин»! И килограмм конфет «Мишка на Севере». Это шоферу, он ведь ждет. Тэ-э-эк-с, ему (показывает на меня)… э-э-э… Ну, да ведь он тоже артист! К тому же мой ученик! Ему тоже то же, ба-а-алыной фужер «Двин»!

– Что вы, что вы, Павел…

– Тихо! А для чего, как вы думаете, Олег Валерианович, я поехал сегодня на ваш дурацкий «Мосфильм»? Для чего, а? Так-то. Н-н-ну-с – я ведь теперь не только педагог, но и товарищ по несчастью! Отметим нашу творческую встречу! Будьте счастливы! Я верю, верю… – Звон хрусталя.

И – фужер одним глотком, сразу – о-о-п! – и конфеткой!

Ну и я – о-о-о-оп! – конфеткой!

И летит на барную стойку несколько скомканных красных десяток: зачем, зачем? куда столько?! И мимо вышибалы-швейцара (ему тоже десятку), он распахивает дверь, мы выходим сквозь толпу страждущих, за нашей спиной: «Ку-у-уды-ы-ы!» – и грохот двери. В машину: «Это вашим деткам, любезнейший», – конфеты в кульке.

– Вам, Олег! Вам куда, на Покровку? На Покровку, пожалуйста!

Машина тронулась. Маленькая пауза.

– Н-н-ну-с, н-н-ну-с, Олег Валерианович, а вот теперь-то ты мне и расскажешь подро-о-обнейшим образом о себе, о театре, о Товстоногове. С Таней как?

– Развелся, Павел Владимирович.

– Молодец, Олег, давно пора. Ну, ничего, теперь начнется у тебя настоящая жизнь! Ну, ладно, о себе, о себе расскажи. Я ведь слежу за тобой, тщательно слежу. И я в тебя верю! Слышишь, и твердо верю в твое будущее…

И сидит он рядом со мной, мой старший товарищ по несчастью, по цеху, красивый, стройный, соколиные глаза улыбаются, и расспрашивает, расспрашивает… Ученик Станиславского… Немировича… Рыцарь белоснежной чайки…

А мимо бежит Москва – летит, моя родная, юная моя Москва. Мама ждет на Покровке!..

А, вот и Катя!

– Ну, давайте теперь другую бутылочку. Только уговор: не спать! А то, знаете, при движении иголка может не туда…

– Да я знаю, знаю, Катя.

– Ну во-о-от! Не больно?

– Что вы, что вы, Катя.

– Пока. Буду приходить.

– Хорошо. Да, Катя, вы фильм «Цирк» смотрели?

– «Цирк»?

– Ну да! Помните: «На Луну я улетай, до свидания, гуд бай!» Ну, там ее хозяин, американец, помните, кричал: «Шор ю, Мэри! Фор ю», или помните: «Эта женщина имээт чьорний ребьонок!», помните?

– Ну…

– Так это мой учитель!!! Массальский!!!

– A-а… Ну ладно, я пошла. Буду приходить. – И ушла.

Кап… кап…

Да! Надо, надо торопиться, осталось мало. И как быстро все… Кап, кап! Надо, надо успеть! Правда, что? Что успеть-то? Сказали ж тебе: будешь жить до девяносто двух лет. Сказали? Сказали. Ну вот и живи. Тебе сейчас сколько? Восемьдесят четыре, да? Значит, осталось сколько? Девять или даже восемь. Видишь, как хорошо. Девять лет чего? Что я должен успеть за эти годы?! Кап, кап!

Дышу с трудом, хожу с трудом, фактически никому не нужен. Старый актер, сказал Станиславский, на сцене отвратителен. И это правда, я это чувствую. Ну а не на сцене? В жизни-то как? Внукам, Маринике и Тимофею, нужен ли?..

Да… А Пашу хоронил я спустя лет десять после той нашей встречи… Гроб стоял на сцене филиала Художественного театра, где в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году играли мы «Нору» Ибсена… полные надежд и тревоги… Кулисы с мхатовскими завитками, белоснежная чайка. А сейчас в полутемном зале сидели пришедшие проститься зрители, полный зал… Пожилые люди… в основном женщины. У многих были цветы в руках, но не купленные в магазине – дорого, а в горшках, из дома: герань, примула… резеда… ванька мокрый – домашние цветы… Я что-то говорил, опершись о суфлерскую будку спиной… Паша лежал красивый, строгий, худой, в усиках, нижняя губка, как всегда, чуть подтянута… Потом Новодевичий… Потом с Ваней Тархановым к Софье Станиславовне Пилявской, ближайшему другу Массальского. Там выпили из серебряной рюмочки Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой… Потом поехал к Володе Поболю. Застали там страшную картину черного пьянства…