Олег Басилашвили - Палата № 26. Больничная история

Какие там банки!

Взрывы аплодисментов… хохот!.. А в финале – грохот каблуков по полу – наивысшее одобрение и восторг! Ни о каких банках и речи нет.

Хотя на этой сцене в свое время с треском и позором провалилась премьера «Кармен» Бизе, автор был освистан. Вот так вот.

Да, дальше. Итак, Венский музей истории искусств, гигантское что-то. Монеты. Шпаги. Вазы… Мягкие мебеля с бронзовыми выкрутами…

А где же он?! Где цель моего прихода – таинственный и непознанный мною Брейгель?!

Зал за залом… зал за залом… Что-то не видно…

И вдруг – ВОТ!

Словно бревном по башке! Питер! Брейгель! Старший!

Вот она – «Крестьянская свадьба»…

Вот они – нет, совсем не пьяные – крестьяне, едят – что? Кашу какую-то, вылизывают тарелки. Невеста в гордом одиночестве, какой-то феодал, в черном, со шпагой, о чем-то чинно беседует со священником.

Вот они, крепкие старые корабельные доски, на которых все это написано, доски от кораблей, пролежавших десятки лет на дне морском, толстые, тяжелые, просоленные, – вот они держат на себе крестьян, кашу, пиво, гул голосов, взвизгивание волынок…

Сижу на красном бархате музейной скамейки… Справа от меня – «Охотники на снегу», сзади – не помню… Ну, ладно, «Охотники» потом…

Одет я соответственно: самое лучшее, как и должен быть одет советский человек, не роняющий на гнилом Западе достоинства Страны Советов, – тонкие кримпленовые темно-зеленые штаны с раструбами, красная футболка с короткими рукавчиками – махровая, в рубчик! Ботиночки ярко-желтые! Одним словом, попугай. Что поделаешь – ничего другого поприличнее пятая секция Гостиного Двора, где наша знакомая Нина Ивановна достала мне все это по блату, не было! Зато все новенькое! А в старом – в Вену?

Питер Брейгель – старший с ужасом глядел на меня из своего шестнадцатого века – он-то добился такой гаммы цвета, такого слияния в прекрасное единство всех цветов спектра в своей «Свадьбе», а тут какой-то петух видом своим портит все дело!

Народу в гигантском зале – никого. Запах натертого паркета. Пусто, тишина.

Но вот скрипнул громко наборный паркет в дальнем конце громадного зала.

Входят трое: высокий загорелый блондин – голубая джинсовая рубашка, рукава закатаны, сильные загорелые руки, джинсы, кроссовки, на загорелом лице с ковбойскими складками – ярко-голубые глаза. Рядом, видимо, жена – стройная брюнетка – и дочь лет двенадцати в маечке, в джинсовых шортиках, небрежно обрезанных – нитки во все стороны, в шлепанцах каких-то…

– Оу!

Мужчина увидел Брейгеля и потянул своих к нему, взмахивая руками, громко заговорил, указывая то на одного, то на другого персонажа, по-английски говорит, а я английский «со словарем», а вернее, ни бум-бум! Понимаю только отдельные слова. Например, «вейдинг» – это свадьба, «оутмил» – это овсянка, каша… Что-то говорит о феодале, в черном, со шпагой, с собакой рядом, а потом показывает рукой на толпу у дверей – «пор пипл», небогатые, дескать, теснятся у дверей… Подводит дочку к левому углу картины, к девочке, жадно обсасывающей свой палец в каше, – видимо, нечто нравоучительное, не знаю, но что-то вроде… Потом, полусогнув ноги и вытянув вниз руки, изображает, наверное, человека, несущего носилки с кашей…

Вижу, очень, очень нравится ему, давно он влюблен в эту картину, и вот – долгожданная встреча с подлинником… И хочет своих порадовать…

Замолчал, остановился. Подошел к моей бархатной скамье:

– Кен ай?.. – И рукой на скамью показывает.

Ну, это я понимаю: присесть хочет. И я:

– Йес, йес, конечно! Оф кос!

Сидим, молчим. Вдруг он, неожиданно обернувшись ко мне и указывая загорелой рукой на картину, говорит:

– Грейт, е?

То есть «здорово, да?».

– Да! – говорю я. – Грейт!

Я-то давно знаю и люблю эту картину, не только эту, а всего Брейгеля. Еще Симолин в студии МХАТ нам показывал и объяснял по репродукции, да и потом попадалась она мне в разных альбомах, и вот сегодня здесь, в Вене, наконец – свидание, вживую!

Долго сидим. Смотрим.

Неожиданно он:

– Ю а свидиш?

Опять я понял: не швед ли я? Видимо, мой попугайский вид натолкнул его на мысль о моей шведской принадлежности.

– Ноу, – говорю, – ай эм русиш, рашен то есть.

– А-а-а! Рашен, рашен, карашоу! Энд ай эм зе пэйнтинг оф Юнайтед Стейтс оф Америка. Тэксас.

Ну, это-то все понятно: художник из Техаса, из США… И я ему на это:

– Энд ай эм русиш, рашен то есть, актер, шаушпилер по-немецки… Эктор!

А он:

– А!!!

Протягивает мне руку – ладонь сухая, сильная. И опять на картину:

– Грейт, е?! – Хорошо, дескать, им там, на свадьбе! И опять по-английски: – Зей а итинг оутмел! Энд дринк. – Выпивают, дескать, кашу едят.

Вдруг показывает на феодала в черном бархате:

– Зис из Брейгель! Пит! Грейт мастер!

Сидим. Молчим. Любуемся.

Тишина.

Вдруг он, ни слова не говоря, энергично вывинчивает из джинсов здоровенную флягу, обтянутую коричневой кожей, снимает крышечку-стаканчик граммов этак, наверное, пятьдесят, и наполняет его из фляжки.

И – мне:

– Лете хэв э дринк виз ол оф… фор зе вейдинг! Е?!

То есть я догадываюсь: давайте-ка выпьем вместе с ними на этой свадьбе! А?

Это я уже и без переводчика бы понял.

Я говорю:

– Давайте! Оф кос!

Он протягивает мне стаканчик, правой рукой с флягой показывает на феодала в черном бархате:

– Итс Питер! Шенк ю, Питер!

И машет своим: идите, дескать, догоню! Чокаемся. Он:

– Чирз! – И бульк! из фляги.

А я – из стаканчика – бульк!

И постепенно жарко стало, тепло, шумно. И зашумела свадьба, загудели волынки, загалдели люди, девчонка чмокает, облизывая палец… кто-то показывает пустой кувшин: «Налей! – кричит. – Не видишь, все выпили! Наливай мне! Еще!» И он опять наливает:

– Чирз! – Бульк! бульк!

А вот несут кашу! Кашу несут: кому еще?! Народ в дверях рвется, чего-то там кричат: «А мы что, хуже, чего нас не пускаете?»

Шум, гам, волынки гудят, духотища…

Сидим мы все вместе на этой свадьбе, жизнь!

– Фенк ю, Питер.

– Спасибо, Питер!

– Гудбай, эктор!

– Гудбай, пэйнтер! Грейт!

…Как-то, будучи депутатом, я спросил Егора Гайдара, какие шаги должны быть предприняты государством для сохранения и развития культуры?

Гайдар ответил:

– Не знаю…

И развел руками. Это был честный ответ, и незнание это, думаю, было продиктовано трагически напряженным периодом российской истории, необходимостью начать реформировать экономический и политический строй жизни, ибо бездействие или попытка помочь выжить старой советской системе – неминуемый крах всего государства, его гибель. Ситуация усугублялась яростным сопротивлением большинства съездовских депутатов-коммунистов, ибо реформы в случае успешного их завершения неизбежно приведут к потере их никем не контролируемой власти… Грубо говоря, отлучение от кормушки.