Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— Про Париж-то… — напомнила Валя.

— Париж, конечно, лучше разок увидеть, — проговорил Митрий Алексеевич. — Я о нем тоже много слышал, читал… Но только теперь знаю, помню этот особенный вкус…

И Митрий Алексеевич продолжил свой рассказ.

Я предложил Калерии Степановне пойти на Ситэ, на остров…

— Остров? — тут же переспросила Валя.

Остров на Сене, в центре города, с собором Парижской Богоматери, дворцом и, главное, с птичьим рынком. Туда мы и отправились. Магазинчики с цветами и птицами устроены прямо на набережной Сены. Идешь среди витрин с цветами. Правда, как сказала Калерия Степановна, летом цветов больше, все утопает, а сейчас случаются заморозки, и нежные цветы держат за стеклом, выставляя лишь при солнце морозоустойчивые сорта. Но меня-то занимали не цветы.

В вольерах там тявкали смешные щенки, — смешные и по ценам: за одного девятьсот с чем-то долларов. Грациозно перебирали ножками оленята. Бегали в колесах белки. И томились еще какие-то зверьки. Но и на них я мало обращал внимания.

Наконец пошли магазинчики и вольеры с птицами.

Да, сюда бы наших бёрдмэнов, думал я, озираясь. Трещали и щелкали большими крепкими клювами попугаи, молча на все смотрели соколы, совы, расхаживали цесарки, павлины, в крошечном бассейне плавали невероятные утки-мандаринки, кого там только не было… Итальянские куры падуаны, индонезийские аям цемани, черные куры, черные, как наши вороны, иссиня-черные. Цыпленок стоит две с половиной тысячи долларов. Японские куры шабо… Гондурасские изумруды, такие птички, южноамериканские колибри… Даже птица мудрости ибис сидел там в клетке. По ним можно было изучать мир, мифологию. Только кетцаля еще я не увидел, священную птицу майя и ацтеков… Но хотя глаза и разбегались, а искал-то я синеглазого бюльбюля.

— Что вы ищете? — наконец поинтересовалась моя спутница.

— Черноголового настоящего бюльбюля, — сказал я. — Мне кажется, я вчера его видел.

Калерия Степановна тут же обратилась к торговцу с вопросом, тот отвечал. У него не было этой птицы, и он не знал, у кого есть. Мы прошли дальше. И вдруг я увидел вчерашнего хмурого мсье. Сегодня он был повеселее. Курил коричневую сигариллу, с улыбкой болтал с каким-то малым.

— Вот у него я видел, — сказал я спутнице.

Она сейчас же обратилась к нему. И только тут я сообразил, что кофейные глаза мсье и смуглая кожа выдают в нем выходца с востока. Он бегло взглянул на меня и сразу нахмурился. Нет, отвечал он Калерии Степановне, нет у него бюльбюлей и не было. А… почему такой интерес к этой пташке-то? Калерия Степановна спросила у меня. Я пожал плечами. И сказал, что однажды видел ее… как во сне. В каком сне? Не понял он. Где? Но мне вдруг показалось, что он и так знает, в каком сне и где. Такое у него было отчужденно-проницательное выражение лица. И я махнул рукой и пошел прочь. Калерия Степановна за мной.

— Вы не знаете, кто он по национальности? — спросил я.

— Нет, а что?.. Ну, наверное, откуда-то из Индии или Пакистана.

— Сдается мне, что он почему-то прячет птицу.

Она рассмеялась.

— Да что вы говорите?! Зачем? Его дело — продавать.

— Но не всем.

— А почему в этот список входите вы?

— Сдается мне, что он афганец, — сказал я.

Она растерянно приостановилась посреди щебечущей солнечной улицы, поправила алую косынку на шее, что развевал ветер с Сены.

— А… вы?..

Я ответил, что служил там.

— Но… — пробормотала она, придерживая шляпку за край.

— У нас нюх друг на друга. Вообще бюльбюли водятся еще южнее, а тот, виденный мною над арыком, наверное, просто упорхнул из клетки местного птицелова.

Вечером мы нашли хороший ресторанчик на улице Данте, спустились вниз, заказали какую-то еду, а потом чай, один чайничек, второй, третий… Калерия Степановна рассказывала, как она здесь оказалась.

Ее угнали в Германию семнадцатилетней, в Кельн, везли в товарном вагоне. Работать заставили на прядильной фабрике, потом домработницей в семье. В одном доме прятался беглый пленный. Она его подкармливала. И в конце концов у нее произошел нервный срыв, и она оказалась в психиатрической клинике в Бонне. Поправилась и поступила снова на фабрику. В сорок пятом начались бомбежки. Переехали в лесное место в сорока километрах. В ночь под Новый год убежали в другой городок. В марте туда вошли американцы. И судьба ее, казалось, была решена.

С французами она уехала во Францию. Вокруг Парижа, по ее словам, было много репатриационных советских лагерей. Коменданты были якобы советские. Она перебиралась из лагеря в лагерь и так попала в Марсель. А оттуда весь лагерь загрузили в поезд и отправили в Союз через Германию. Прибыли в Германию. Друг другу передавали всякие слухи о сибирских лагерях. Кто знает? Что там? Сталина боялись. А он был силен как никогда. И вот поезд тронулся дальше, а ей и еще нескольким удалось соскочить. И пошли они пешком до Касселя. Там сели в поезд и поехали в Париж с американцами. Здесь ей помогли русские. Устроилась работать в ателье. В доме жили казаки, собирались в подвале, вспоминали битвы и прошлую жизнь. Подруга ее все-таки уехала в Союз, Калерия Степановна писала ей, пока не получила записку ее родителей, просивших больше не писать, и все. Калерия Степановна училась в русской гимназии, потом поступила на медицинский факультет, но оставила его, вышла замуж и устроилась в госпиталь поломойкой. И все-таки закончила медицинские курсы и стала анестезиологом.

В Сумах у нее жила старая мать, и вот Калерия Степановна решила забрать ее. И забрала. Старуха прожила месяца два в Париже… Париж — не Сумы, ага. Она затосковала, жестоко закручинилась. И стала проситься обратно. «Мама, — сказала ей дочь, — это невозможно !» Старуха ходила на базарчик, в выходные здесь собираются поблизости фермеры. И она толкалась, пыталась с ними общаться, они ей дарили всякую зелень, укроп там, огурцы, помидоры. Дочь ее отчитывала. Но та в субботу — снова к фермерам и фермершам. Начались у них скандалы. И однажды старуха исчезла. Дочь кинулась искать. Нет нигде. Никто не видел. Калерия Степановна до последнего тянула, в полицию не хотела обращаться. И вдруг ее туда и вызвали, в участок. А там мать сидит довольная, пьет с жандармами чай. И заявляет, что подаст на дочь в суд и доберется до посла СССР, но вернется в Сумы. И вернулась.

…И вот муж Калерии Степановны умер, дочки разлетелись, и теперь она одна. Тоскует по снегу…

— По прошлогодним и позапрошлогодним… снегам, — пробормотала она, пытаясь перебить слезы улыбкой, но слезы уже выливались из ее глаз, текли по раскрасневшимся от чая щекам.

Калерия Степановна достала платок, начала сморкаться… Извинилась и на несколько минут вышла. Японцы или китайцы за соседним столиком прекратили тараторить, сидели, поглядывали на меня.