Олег Ермаков - Голубиная книга анархиста

— И чиво, тетенька?

— Вот никому я этого не рассказывала, вы — первые. Почему-то вам это можно рассказать, не знаю… И тут явился какой-то, ну служитель, что ли, или кто. Я уж решила, что мой спаситель. А он, действительно, выдернул какую-то там затычку, и вся жижа полезла сквозь решетки, все, со змеями этими. Только слизь на стенках осталась. Служитель приказал мне все вымыть. Дал швабру, ведра. И я привела все в порядок. Тогда он велел мне подняться. Я поднялась. Мы пошли, и вдруг он меня столкнул — но не в бассейн, а куда-то на другую сторону. И тут замельтешило все, какие-то картинки, рожи, всякие предметы, понеслось все и начало так медленно-медленно останавливаться и как будто загустевать. И вот все замерло. Это было такое, знаете, место… Долина, что ли, какая-то. И она вся-вся была заставлена белыми или, скорее, сероватыми, да, каменными кубами, — немного на мел, что ли, похоже… Не знаю. И все там было без движения. Ни-ни! Ничего совсем. Просто вот стоят эти самые кубы, и все. Стоят и стоят. — В глазах Татьяны Архиповны отразился ужас, как будто она прямо сейчас эту долину и видела.

— Брр, — произнесла завороженно Валя.

Наступило молчание.

— И… чиво… тетенька… — решилась проговорить Валя.

Татьяна Архиповна посмотрела на нее.

— И тут какая-то волна подняла меня и вынесла. Слышу — Витек ходит, зовет. Внезапно приехал, хотя и не должен был в этот день. А другу загорелось на рыбалку, ну и он взял уже отгул, и прикатили. Витек меня тормошит, ты что, мол, под снотворным? Тебе плохо? Ну, меня и давай мутить. Прошу воды. Стала пить. Тут и вычистило меня всю, наизнанку, как говорится, вывернуло. — Татьяна Архиповна перевела дыхание. — Так я и поняла, что дикую боль чуть не причинила Витьку-то. Я его глаза видела… родные… Как же я их такой смертынькой пригвозжу?! И все, зареклась даже и думать. А мне нет-нет те кубы и примерещатся. Они-то ведь… живые были.

— Ужас! Тетенька! — крикнула Валя так, что Вася поморщился.

Татьяна Архиповна кивнула.

— Так и есть, голубушка, ужас… И грех. И ведь с той поры я и живу, как будто и мертвая. Мертвая, но живая. По церковному если разбираться, мертвая. А вроде ведь живая? Потеряла я душу? Никого не спрашивала об этом, даже батюшку Иллариона, что однажды на похороны приезжал, ну и ко мне его кто-то подтолкнул, чтоб он мое рукоделие оценил. Даже его не смогла. А вот вас спрашиваю… — говорила Татьяна Архиповна с растерянной тихой улыбкой.

Вася отвел глаза и насупился. И показался себе каким-то червяком. У него не было ни одного слова для Татьяны Архиповны. Отцы-анархисты про то не рассуждали особо, ну, за исключением Льва Толстого. Ни Годвин, ни Прудон, ни Такер, ни Штирнер. Кропоткин да Бакунин все это ниспровергали. А рассуждения Толстого об этом Вася и пропускал, не понимая, то ли он атеист, раз против воскресения-вознесения и всяких там чудес, то ли все-таки крещеный попугай, раз про бога говорит утвердительно вроде бы, как и остальные попугаи. Как-то в нем это уживалось: неприятие Обло-Лаяй и Христос. Хотя сам же он и говорил, что Христос Обло-Лайе и служит. Ну, то есть попы.

Он покосился на Валю. А она-то? Есть ли у этой придурковатой девицы что сказать?

Сказать ей, видимо, тоже было нечего, а вот спеть — да. И она тихонько запела:

— Пошел старец молиться в лес, / Нашел старец молящую, / На камени стоящую-у-у./ Власы у нея-а — дубова кора, / Лицо у нея-а, аки котловино дно-о-о. / И тут старец убоялся ея-а-а. / «А и кто если, жена стра-а-а-шная: / Или скотия ты, или лютый зве-э-эрь, / Или мнение мне, иль престра-а-а-шная смер-э-эрть?» / Она же ему возглаголовала…

Тут ударил ветер в окна, хлестнул дождем, с новой силой дождь забарабанил. Валя прервалась, пугливо глядя на занавешенные окна. Вася молчал. Татьяна Архиповна тоже. И Валя продолжила:

— Иди, старец, не убойся меня, — / Я не скотия и не лютый зве-э-эрь, / Я не мнение тебе, не престрашная сме-э-эрть, / Я богатого купца Киприянов до-о-очь… очь… кх, кх, — кашлянула Валя и снова продолжала чисто и удивительно мелодично. — Я тридцать лет во пустыне живу, / Я тридцать лет на камени стою-у-у-у — / Замоляю грехи великие-э-э, / Замоляю грехи великоблудные-э-э…

Валя снова прервалась, как будто вспоминая слова или вдруг о чем-то думая своем. Запела опять:

— А и тут жена просветилася, / Видом ангельским старцу откры-ы-ы-лася, / И велела она вспоминать ее, / Величати Марией Ягипетско-о-й. / И дала она письмена ему, / Что писала она на камени-и-и: / Житие свое ноготочками…

Пение прервал плач. Это плакала Татьяна Архиповна. Потекли крупные слезы и по щекам Вали. В порыве жалости и нежности она шагнула к Татьяне Архиповне и обняла ее.

Вася не знал, куда деваться. Сидел, понурившись, рассматривал мозоли на ладонях от весел. Потом обратился к фотографиям на стене. Осторожно встал, приблизился. С фотографий на него взирали разные люди. Старик в кепке и белой рубашке, с которой контрастировала загорелая шея. Старуха в платке. Она же с платком на плечах и вместе с другой старухой. А затем — с девчушкой. Что-то во взгляде этой девчушки было знакомое. И тот же взгляд был уже у девушки, сфотографированной с букетом цветов и парнем с оттопыренными ушами и черным витым чубом, в костюме. Да это хозяйка и есть, узнал Вася. Вот она уже с ребенком на руках вместо цветов.

Когда Валя с хозяйкой успокоились, Вася спросил про дом, мол, родительский, наверное?

— Да, конечно, — тихо ответила расслабленным голосом, очищенным слезами, Татьяна Архиповна.

— То есть тут и ваши отец с матерью жили и работали? На земле этой? — уточнил Вася.

— А как же, — ответила Татьяна Архиповна. — Папа был трактористом, мама дояркой. И дед с бабушкой в колхозе работали, он — конюхом, потом, когда лошадей не стало, пастухом, а бабушка Паша — учительницей в начальных классах.

— Правда? — удивился Вася.

— Да. Дедушка ее привез из белорусского Кричева. Она была, так сказать, барышня уездная. — Лицо Татьяны Архиповны тронула улыбка. — А дед, как цыган, ухарь, все с лошадями. На ярмарку за лошадью он туда и покатил, а вернулся — с женой. Ну, на самом деле все, конечно, не сразу сделалось. Это сейчас быстро. А тогда — разведчиков в соседнее село отправляли, те вынюхивали, потом сватов засылали. Свадьбу сразу не играли. Время удобное выбирали, обычно осенью, после всех деревенских дел.

— Мм, понятно, — пробормотал Вася. — Я и смотрю… что-то такое…

— А Фасечка тоже учитель! — выпалила Валя.

— Вот как? — спросила Татьяна Архиповна.

Вася поморщился, косясь сурово на Валю.

— Учитель без учеников, — ответил он. — Не смог в школе работать. Мне прибить этих дебилов хотелось, так и хватануть указкой по лбу. А я же непротивленец. Вот и бросил, ушел, как говорится, от греха подальше.