Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

— Коммутатор, дайте мне город. Сначала автопарк, потом… Потом посмотрим. — Невозмутимости телефонных аппаратов можно позавидовать. — К черту, — вырывается у меня. — Торчать здесь… Придется ехать. — В приемной главного инженера я один. Звук собственного голоса, усиленный пустотой комнат, заставляет меня вздрогнуть и машинально повернуться к двери.

Сергей стоит, широко расставив ноги, отчего кажется чуть ниже своего роста… Я не слышал, как он вошел.

— Ты здесь — это не удивительно. Можешь не звонить. Маленькое отступление от сценария. Лена будет завтра ровно в час. Я ей все передал. Не столь назидательно, как сделал бы это ты… Ну, ничего, есть еще завтра… У тебя будет время исправить мою оплошность.

— Торопливость. На тебя это не похоже, Сережа.

— Сам удивляюсь…

Я пожал плечами. Мало ли совпадений. Уже гораздо позже я понял — тут не было случайности. Мы в одинаковой мере озадачены. Он — моим нежеланием о чем-либо расспрашивать, я — его упорным молчанием. Две-три ничего не значащих фразы, и мы разошлись.

Разговора не получилось… И то, что он состоится завтра, слабое утешение. Что возможно сказать сегодня, не всегда уместно в разговоре через день… Мы теряли Ленку. Нам следовало заметить, кто и когда толкнул снежный ком с горы. Не заметили. Еще вчера существовала сумма — мы. И все свершенное в пределах этой суммы было объяснимо. Нынче этой суммы не существует.

Вообще посещение разрешалось один раз в месяц… Хочешь принести передачу — ради бога. А посетить — нет… Общий порядок. Но, как говорится, хождения за три моря без пользы не бывает. Где-то попросили, кому-то написали, с кем-то договорились. Выдали нам авторитетную бумагу. На полном законном основании: три печати, четыре подписи. И так повернешь — «разрешаю» и этак — «возражений не имею». Внушительный документ.

Спасибо Харламову. В этом деле его голос как нельзя кстати пришелся. Когда неудачи в привычку, даже крошечная победа становится триумфом.

Взял я это разрешение, перечитал несколько раз и решил ехать к Лене. Если нам радость, то ей вдвойне. На новой квартире я у нее еще не бывал. Месяц-полтора назад Лена переехала из общежития. Снять в нашем городе комнату не так просто. Меня это несколько насторожило. Но Лена благополучно устроилась, сказала, что довольна, и повод для беспокойства пропал сам собой… В конце концов где жить — ее дело… И вот теперь, месяц спустя, я подъезжал к ее дому и невольно вновь вспомнил об этом переезде, который можно назвать внезапным и малопонятным. А еще я вспомнил, что истинных причин ее переезда, видимо, никто из нас не знает.

…Она показалась мне несколько растерянной. Я это заметил сразу.

Мне не хотелось отвечать на нелепые вопросы: что случилось, почему не предупредил?

— Ты знаешь, мы получили разрешение посещать Николая два раза в месяц.

— Хорошо, — сказала Лена и еще плотнее стянула на коленях полы халатика.

— Да нет, ты меня не так поняла… Для всех посещение один раз в два месяца. А для нас — два раза в месяц.

— Хорошо, — еще раз повторила Лена и посмотрела на себя в зеркало. — Я все поняла. Коля будет доволен. Только надо выбрать такие дни, чтобы я не пропускала занятия в секции.

Последнее время она занималась гимнастикой. Николай надоумил.

Я ничего не ответил, не нашелся. Я только подумал: ему будет очень приятно. Она так увлечена спортом…

И мне сразу расхотелось ждать приглашения в комнату, в которой, конечно же, не прибрано. И извинения — «Нет ничего к чаю… Сам виноват. Должен был предупредить» — не могли удивить меня.

Узнав о случившемся, ректор института Пал Палыч Хлебников уронил дремучие брови на еле заметные прорези глаз и многозначительно изрек:

— Вот как… Климов… Климов… Припоминаю… Высокий такой, с залысинами, в очках. Да… Да… Я тогда еще обратил внимание на этакую нагловатость во взгляде, внешнюю развязность…

— Видите ли, Пал Палыч, пожалуй, это не Климов, — слегка тушуясь, заметил проректор. — Климов действительно высокий, но без очков. Помните юбилейный вечер, он читал пародии…

— Пародии? А… Ну, ну… Как же… как же… Помню… М-да… Все закономерно, двусмысленность в выражениях, стремление произвести эффект. Такие черты никогда до добра не доводили.

— В общем-то он студент способный…

— А кто утверждает, Савелий Демьяныч, что все преступники дураки. Я, мой дорогой, могу массу примеров привести, как на скамью подсудимых садились одаренные, более того, талантливые люди. Н-да… но, мерзавцы. Так что подготовьте приказ об отчислении.

— Но ведь он…

Ректор с неподдельным удивлением взглянул на своего помощника, в задумчивости пожевал губами и довольно резко заключил:

— Никаких но, никаких нет, никаких может. Институт не трудовая колония Макаренко, Савелий Демьяныч.

О настроении Хлебникова нам стало известно на следующий день. Против ожидания, ректор принял нас сразу. У него беспокойный взгляд и хроническая астма. Говорит он медленно, растягивая слова, отчего каждое из них приобретает вес целой фразы.

— Отпуск на… пребывание в тюрьме законодательством не предусмотрен. Н-да… Понимаю, негуманно, но… не предусмотрен. Когда ваш друг вернется, будем обсуждать проблему. А сейчас давайте займемся делами насущными.

Вспылить легче всего. Но что это даст? Хлебников эмоции не воспринимает. «Займемся делами насущными». Как ему объяснить, что Климов не виноват.

Не виноват. Это ясно мне, Сашке, Сереге, Димке, но не Хлебникову. Я смотрю на ребят. У Сашки на коленях обломки истерзанных спичек — переживает.

Димка совсем плох. Вчера 38, грипп. Какая-то азиатская форма. Говорят, с этим нельзя шутить. Да мало ли с чем нельзя шутить. Однако парень держится. Только вот глаза из синих превратились совсем в свинцовые и стали невероятно большими. А вот Сережке я завидую. Этот как монолит. Погрузился куда-то в себя, и все. Редкое свойство.

— Пал Палыч, — начинаю я, — мы вас не просим о чем-то исключительном, тем более что Климов…

— Знаю… Знаю… — хрипит Пал Палыч, и волосатая рука ректора, сделав три положенных взмаха, возвращается на стопку книг. — Не виновен, сочетание случайностей, произошла ошибка… Все знаю. Однако уважаю советский суд и не имею основания не верить ему. Не имею… Н-да-с.

Мы еще что-то говорим, но это уже больше так… Об упрямстве Хлебникова ходят анекдоты.

Иногда поступки совершаются машинально. Мы каждый день с кем-то разговариваем, кого-то уламываем.

Поездки к Николаю превратились в своеобразные временные вехи. Мы так и говорили: «Это нужно закончить к десятому августа»… или «Лучше, если вчерне мы все оговорим до пятого сентября». И никому не приходило в голову задать вопрос: почему до десятого августа и при чем здесь пятое сентября. Желание сообщить ему что-то новое, доброе стало негласной потребностью для нас.