Олег Попцов - Обжалованию не подлежит

Надежда Ивановна посмотрела на часы.

— Не знаю, что вам сказать. Состоится суд. Он все решит. Могу вас заверить: это будет честный и объективный суд.

Фролов смотрел прямо перед собой и, казалось, не слышал слов судьи.

— Всю жизнь проповедуешь честность, и понять трудно, отчего сомневаешься, будто услышал где: «Милый мой, все течет, и все изменяется. Нельзя жить старыми догмами». У вас никогда не возникало сомнения в своей правоте, после того как вы вынесли приговор?

Судья подобрала свои пухлые губы, отчего ее лицо стало обиженным.

— Любое решение суда подсудимый может обжаловать, иначе — апеллировать в высшей инстанции.

— Я не о том, голубушка. Не о том. И инстанция утвердит. А вот сомнение останется. Неужто не было?

— Нет. И потом, у нас есть закон.

Фролов утвердительно качнул головой.

— Ах да, я и забыл… Наш суд самый демократический суд в мире. Вы это хотели сказать?

— Не понимаю вашей иронии.

— А ее и нет, Надежда Ивановна. Какая уж тут ирония.

Фролов встал. В кабинете сразу стало тесно.

— Н-да, — рассеянно пробормотал Фролов. — Вам, как уходят, видимо, правосудия желают. Ну что ж. Будьте здоровы.

Было слышно, как скрипит пол под его тяжелыми, уверенными шагами.

Она посмотрела на часы, торопливо сняла трубку: — Коммутатор, приемную генерального прокурора.

Ах, если бы обо всем знать заранее.

Будем считать — завтра наше первое посещение. Завтра. А сегодня должна забежать Лена. Надо договориться, как поедем. Это недалеко. Минут пятьдесят на электричке, но все равно договориться надо.

Настроение скверное. Я уже говорил, едем к нему четвертый раз. Так получилось. Лена об этом не знает. Для нее завтра первое посещение. Отсюда и беспокойство.

У нас обеденный перерыв. Сергей сидит на штабеле перекрытий и что-то подбирает на гитаре. Говорят, у него хороший голос. Может быть. У меня на этот счет особое мнение. Сашка с Димкой играют в шахматы.

— Вот когда ты молчишь, в тебе появляется что-то чисто итальянское, — цежу я сквозь зубы и направляюсь к шахматистам.

На этот раз Сергей не обижается. Он передает гитару соседу и подходит к нам.

— Удивительно, отчего бы это, — не успокаиваюсь я. — Люди, которые не имеют слуха, всегда порываются запевать или что-нибудь мурлычат себе под нос.

— Очень остроумно. — Сергей лениво хлопает в ладоши. — Пять копеек.

Бессмысленно смотрю на доску.

— Слон Ж-6.

Саша не скрывает удивления.

— С… с… старик, ты зря волнуешься. Все бу… бу-дет о’кей. Мы же идем в… в… вместе.

Он прав — я волнуюсь. И вряд ли буду волноваться меньше, когда она придет. Первый раз увидеть человека другим. Это не просто встреча. Иной мир, где краски блекнут и красоту мало различить, ее надо понять. Он прав, я очень волнуюсь.

— И потом, старичок, слон Ж-6 — потеря ладьи…

Плохо соображаю, о чем говорит Сашка, хотя машинально киваю головой. Все правильно. У нас отличные ребята.

— Кажется, идет, — роняю я невпопад хрипловатым голосом.

Ребята встают.

— Она сегодня че… чертовски к… к… красива, — выкладывает Сашка.

— Она всегда красива, — угрюмо бормочет Сергей и отворачивается.

— Но с…сегодня особенно, — настаивает Сашка.

Приезжаем мы минут за двадцать. Надо успеть оформить пропуска. Порядки-то не ахти какие. Больше двоих не пускают. А нас пятеро.

Со старшиной полный контакт. Этого достаточно, чтобы прошли четверо, однако слишком мало, чтобы пятым оказалась женщина.

Как говорит Сашка: «У служивых своя логика».

Капитану не больше тридцати. Перчатки у него рыжие, под цвет портупеи. Снимает он их значительно, неторопливо сдергивает каждый палец, перчатка подается туго, что неминуемо продлевает удовольствие. А еще капитан курит трубку — последнее тоже впечатляет.

Мы протягиваем бумаги. Капитан берет их двумя пальцами правой руки, лихо встряхивает, отчего оба листа сразу принимают обычную форму, углубляется в чтение.

— Ловко, — с восхищением замечает Сашка.

— Практика, — как бы между прочим роняет капитан, не поднимая головы.

Перечитав просьбу комитета комсомола дважды, капитан сосредоточенно кашляет, а затем тоном человека, представляющего последнюю инстанцию, суммирует собственные мысли:

— В порядке исключения пропустить.

И нас пропускают.

Стриженая голова еще четче обозначает черты его лица, словно все, что было раньше убрано внутрь, сейчас, наоборот, выставлено наружу и удивляет своими размерами и угловатостью. Лицо сразу стало беспощадно открытым и суровым. Он ждет, пока мы усядемся прямо напротив него, неловко щурится на свет, а затем начинает размеренно и спокойно говорить, как человек, которого минуту тому назад отвлекли, а сейчас он возвратился к прерванному разговору и чрезвычайно рад тому, что не потерял мысль и может продолжить рассказ так же спокойно, как и начал его…

— Назначили бригадиром. Приняли хорошо, — говорит он и улыбается. — Главное, нет потери квалификации, тоже строим.

Он задумывается, ожидает нашей реакции. Мы молчим. Нам неловко вот так запросто в этих стенах сказать, отлично или даже хорошо, похлопать одобрительно по плечу, взъерошить волосы. Здесь все приобретает какой-то иной смысл, и даже искренность становится своей противоположностью. Мы молчим. Он не обижается. Он слишком умен, чтобы обижаться. У него будет время подумать о нашем поведении, расставить свои акценты, к чему-то привыкнуть… А сейчас он пропускает наше молчание где-то мимо себя и снова начинает говорить.

— Когда человек в тюрьме, его принято жалеть… Это точно. Здесь всех жалеют. Наверно, это даже оправданно. Не знаю кому как, а меня выбивает из колеи… Вот и придумываешь всякие небылицы: мол, я — это вроде как и не я. Заболел человек ангиной, подумаешь болезнь. Сегодня есть, завтра нет. А вы ко мне приходите так, на всякий случай. Скучно человеку — вот и приходите. А жалость, жалость ни к чему. Она беднее человека делает. Точно. Душой сохнешь.

Улыбка получается неловкой. Николай чувствует это, краснеет. И вдруг совершенно неожиданно:

— Написал новые стихи. Прочту, не возражаете?

Мы не успеваем ответить, встает он легко и, отбивая уверенным шагом ритм стиха, начинает декламировать:

Нам не надо высказывать одобрения. Так даже лучше. В нашем молчании больше слов, чем в суетливых восторгах, которые вряд ли здесь уместны.

Соседи справа и слева оборачиваются на его голос. И хотя говорит он приглушенно, скорее шепотом, слушаем его не только мы.