Андрей Бинев - Тихий солдат

В конце апреля сорок пятого года разбитые и деморализованные немецкие войска, смертельно уставшие от визга «Катюш», от грохота орудий, от лязга танковых гусениц, от автоматной и ружейной стрельбы, от истеричного воя пикирующих бомбардировщиков, прижатые к Балтийскому морю на узкой Куршской косе, сгрудили свое стрелковое оружие в пирамиды и сели к дымным кострам.

В километре от них стояли, изнывая от безделья и голода, войска победителей – Советская армия. Многие внутри и вовне по-прежнему называли ее Красной. В отличие от поверженных немцев, которые даже уже не имея тылов, снабжались консервами, галетами, шоколадом и кофе из своих запасов, победители с горькой обидой обнаружили, что их тылы (новые, обширные) отстали от передовых частей. Армия, прижавшая немцев к береговой линии, отчаянно голодала.

Военные действия, дымя и грохоча, сдвинулись на Запад – к Берлину и к Праге. Солдаты-победители напоминали осиротевших подростков, о которых забыли их строгие учителя и принципиальные воспитатели. Целый фронт, даже крупная военная группировка, уже выпали из последних тактических планов московского командования. Хитроумные снабженцы это почувствовали первыми и, отчетливо понимая свою безнаказанность (все главные начальники рвались в это время к спешно накрывавшимся столам победы в Берлине, и прижать им хвосты было некому), делали всё спустя рукава. Армию в этих местах парализовало пьянство, потому что в запасе оставались только дешевая водка и спирт. Уже не было поставок не только продуктов питания, но и боеприпасов; все ушло строго в западном направлении.

Кто-то придумал стрелять ворон, коих в этих местах было великое множество. Тушки птиц общипывали и бросали в котелки, называя суп из них «прусским гуляшом». Другие говорили, посмеиваясь, что это «эсесовские гуси». Но и умная птица, наконец, поняла, что быть в расположении голодной армии смертельно опасно, поэтому черные стаи перелетели на самый берег Балтики и расположились среди тех, кто не смотрел на них как на еду, то есть к привычному для них немецкому армейскому сброду. Именно – сброду, потому что тут собрались все рода войск, элитные и окопные, которые от своих общих побед получали всегда почти одинаковые куски, а от поражений – каждый своё. Они не были так уж единодушны с самого начала, как бы это ни казалось со стороны, а уж в конце всего спрос с каждого из них определял внутреннюю границу, разделявшую между собой жизнь как дозволенное победителем будущее, и смерть как обязательную расплату за те их общие победы и за то, кто и как ими в свое время распоряжался.

Все еще тлевшая в этих местах война вдруг просыпалась наподобие голубоватых всполохов в почти прогоревшем уже костре: иногда постреливали то в одной, то в другой стороне побережья. Вдруг где-то возникала затаившаяся вооруженная группа нацистских фанатиков, предпринимавшая попытку прорваться дальше на запад. Они не знали, как там обстоят дела в действительности, но, положившись на удачу и устав от неизвестности, отчаянно шли навстречу собственной смерти. Если кто-то все же и выскальзывал к западным территориям, то либо нарывался на союзнические войска, либо вновь встречался с тылами Советской армией на территории Польши. И те, и другие были готовы к подобным эксцессам и даже ожидали в полной боевой готовности рвущиеся теперь уже в никуда истощенные, разбитые эсесовские штурмовые отряды.

Мрачными каменными громадами, словно чудовищные монументы войны, лежали разрушенные дзоты и гигантские артиллерийские гнезда. Немецкая армия не сдержала данной своему народу клятвы – не впустить сюда русских; те вошли, залив своей и немецкой кровью каждый камень казавшейся неприступной древней крепости Кенигсберг. Лишь дом философа Канта почему-то уцелел в той многодневной жестокой бойне.

Теперь наступило усталое затишье, случающееся лишь после разрушительных бурь и все сметающих штормов.

Серая солдатская масса одним лишь своим тяжелым присутствием сдерживала такую же серую солдатскую массу на узкой береговой линии. Все с голодным нетерпением ждали большой капитуляции.

Утром серого дня, с проблесками ленивого, бездушного солнца, капитан Вербицкий позвал к себе Тарасова в небольшой рыбацкий домик, чудом уцелевший в полуразрушенном селении в самом начале Куршской косы, у ее юго-западного горнила. Капитан был хмур, раздражителен. Он окинул Павла тяжелым взглядом с головы до ног и почему-то устало вздохнул:

– Возьми-ка, Павел Иванович, двоих разведчиков…, можешь даже из молодых,…и идите к немчуре. У них там жратвы, я слыхал, навалом. Конфискуйте именем победы…необходимое количество! Машину там раздобудь… Погрузите все и сюда. Личный состав кормить надо, а то пьют только, сволочи!

Павел козырнул и развернулся, чтобы уйти. Но Вербицкий остановил его:

– Не забудь сдать Солопову личные документы и награды… Считай, разведка это… А то там бродят разные…, кто их знает! Не хватало еще врага нашими документами снабдить! С собой взять только оружие. Если кто из наших остановит, скажи, личное задание командира разведроты капитана Вербицкого. Так и скажи…, разведка, мол, и всё… А то еще пришьют мародерство… С них, гадов, станется! Нет, чтобы обеспечить личный состав как положено! А то вспомнили словечко – мародерство. В старину, между прочим, армии город на три дня отдавали в полное пользование и ничего! За то и бились до смерти! Личная, видишь ли, Тарасов, заинтересованность, она всегда для солдата как пригласительный билет на праздник. Нет, я, конечно, против всяких там излишеств…, но, с другой стороны, они нас, насколько я заметил, не очень-то и любили. Я бы даже сказал, испытывали неприязнь. Порой даже исключительно острую. Иди, брат! Покажи себя! На людей не смотри…их там нет…, нелюди одни, а себя, тем не менее, покажи!

Немцы находились в двух с половиной километрах севернее, у самого горнила Куршской косы, в следующем рыбацком поселке, значительно крупнее, чем тот, из которого шагали по плотному, утрамбованному ветром и морем, прибрежному песку Павел и двое его разведчиков. Они то поднимались, то спускались с ветреных дюн, настороженно поглядывая в сторону редких сосновых перелесков. Море чуть слышно шелестело, накатывая невысокой, спокойной волной на вылизанный веками ровный песчаный берег.

– Куршская коса, – задумчиво сказал один из разведчиков, высокий, худой темноокий паренек с бритой до синевы головой, – Мне батя рассказывал… Они сюда из Ленинграда ходили в тридцать седьмом. За рыбой.

– Что значит, за рыбой? – удивленно спросил второй, среднего росточка, кряжистый, крестьянского вида, светловолосый парень.

– А то и значит. Пошлют тралить в Балтику, а рыбы нет. Ее всю эти вылавливали, можно сказать…, немчура. Они огромные запруды делали прямо в море, неподалеку от берега. Подкормку там разную придумали, ну, рыба сюда косяками шла. А эти запруду сетями запрут и вылавливают ее, сколько надо. А потом, в случае, если не надо…, ну, там, много ее или не покупают у них…, запруду открывают и рыба вся назад, в море уходит. Пока соберется опять в косяк, пока приживется, успокоится… Время! А у нас как! Давай план и все тут! Ну и шли сюда, к этой косе. Постоят на приколе у молов день-другой, сторгуются, рыбу отловят из запруд и обратно в Ленинград, в родной порт. Это все знали! Но ведь план! А горючее списывали…, или с немчурой на рыбу менялись. Вот и выходило – и тем, и другим хорошо. У бати даже два друга были, немцы – Ганс и Отто, а еще к нам приезжал какой-то Уве, здоровенный такой, рыбак из этих мест. Водку пил, как кит – жбанами. Краснеет только и песни свои орет. Батя его «германской чаркой» звал. И «паразитчиком»… У них, когда пьют, так всегда говорят: «Прозит». Ну, вот батя его и прозвал «паразитчиком». Тот без этого и рюмки не поднимал. Где они теперь, эти Отто, Ганс, Уве? «Паразитчики» эти? Небось, воюют, если живы…