Андрей Бинев - Тихий солдат

Он знал лишь то, что коридор числится под номером первым, хотя находится на втором этаже.

Во время первого же инструктажа ему строго, даже как-то слишком тревожно, сообщили, что в конце коридора кабинет Самого, и несмотря на то, что Сам в эту сторону никогда не ходит, следует стоять так, будто он может появиться каждую секунду. Сразу за дверьми был еще один пост, а в другую сторону, по коридору, еще один. Но на тех постах стояли уже офицеры. Тот, что в коридоре – всегда в профиль к Тарасову, и, хотя до него было метров пятнадцать, никак не меньше, Павел стал узнавать все их смены. Офицер же за дверями мог даже прогуливаться по небольшой лестничной клетке. В его обязанности входила проверка личных документов редких посетителей коридора номер один. Он и не у всех их спрашивал. Иногда просто вытягивался и лихо козырял. Этих офицеров, за стеклянными дверьми, Павел знал по фамилиям, потому что на разводах они всегда были вместе. Те же, что стояли дальше, разводились другими караульными и в другое время.

Стояли часовые сначала по два часа, а потом уже по три. Винтовок тут не полагалось. Зато на боку висела кобура с мощным, тяжелым ТТ. Однако патронов не выдавали. Оружие лишь раздувало кобуру. Были ли патроны в пистолетах офицеров, Павел, разумеется, не знал. Но почему-то думал, что тоже нет. А ведь всех обучали и стрелять, и драться! До седьмого пота гоняли! Причем, этот вид рукопашного боя считался секретным – очень жестокий и эффективный. О таких приемах Павел никогда и не слышал. Он не любил эти занятия, потому что считал, что ему достаточно и его природной силы, а еще думал, что лучше, чем мощный удар кулаком «в ухо», как принято в народе, нет ничего на свете.

Но на стрельбища он ходил с удовольствием, потому что там многое напоминало фронт: вот враг, пусть и картонный, а вот ствол. Огонь! Огонь! Враг повержен, корчится в агонии. Тут ему вполне хватало воображения.

Теперь же он постоянно задавался вопросом, зачем он здесь стоит без оружия, и все время путался в предположениях: ради того, чтобы Сам знал о том, что его берегут всеми силами и что подлый убийца не сумеет сделать и двух шагов по коридору, или просто потому что так верховная власть выглядела в глаза Самого незыблемой, важной? Но если Сам узнает, что его охрана стоит тут без патронов, что он скажет, и что подумает?

Это порождало следующие вопросы: может быть, это Сам так распорядился, потому что не уверен даже в собственной охране, или же он ничего не знает, как и о многом другом, а люди, отвечающие за его драгоценную жизнь, большие и строгие беспощадные начальники Павла, лишь бесстыдно пускают ему пыль в глаза, хоть и мудрые, но все же добрые и по-своему, видимо, наивные?

Павел, стоя «на часах», вспоминал о той первой и единственной встрече со Сталиным при входе в приемную маршала. Тогда у него отняли винтовку и Сталин потребовал вернуть ее, да еще настоятельно посоветовал никому своего боевого оружия не отдавать, потому что вокруг еще очень много врагов.

По коридору люди проходили крайне редко. Павел не узнавал их. Он даже не смел рассмотреть их лиц, так как было положено стоять вытянутым в струнку, с поднятым подбородком.

Единственной его боевой задачей было – перекрыть собой коридор, если объявится враг. Причем сделать это ценой жизни, потому что отстреливаться будет нечем. Павел никак не мог согласиться с тем, что для такой простой и ясной задачи его обучали всяким премудростям охраны почти восемь месяцев.

Однако постоянное внушение о том, что враг непременно появится и лишь ищет такой возможности, сделали свое дело – Павел стал прятать глубоко в кармане бриджей тот самый кастет, который отнял у молодого немца на Куршской косе, когда рыскал в поисках питания для роты. Это оружие у него не сумел найти и капитан с родинкой, а уж тут никто не обыскивал. Считалось, что солдат кремлевского полка знает, что можно, а чего нельзя иметь с собой.

Немецкий кастет однажды уже спас Павлу жизнь.

Это случилось за месяц до назначения на пост в Кремле. Он, подчиняясь воле Марины Витальевны, и уже находя в этой женщине особую прелесть, возвращался из Ветошного. Маша в тот вечер дежурила по управлению и Павел с Мариной Витальевной никуда не торопились. Федя, ее молчаливый и сообразительный сын, был дома – сидел в Машиной комнате и поедал сваренный ею густой, сладкий кисель из молока. Она любила его с самого детства – мама приучила, а ее бабушка. Старинный был рецепт, московский. Хотя мама рассказывала, что такими киселями на Украине, в свое время, отпаивали маленьких детей после того известного голода. Может быть, поэтому Федя его любил? И на его долю выпали голод и лишения, хотя он родился позже.

Павел вышел во втором часу ночи; только что минул сильный майский дождь, с раскатистым громом, с белыми, злыми молниями. Вода все еще вскипала вдоль тротуаров и в глубоких ямах-оспинах, которыми были полны улицы, и неслась шумным, грязным, пенистым потоком в древнюю московскую канализацию. Павел перепрыгивал через ручейки и лужи, тихо чертыхаясь, когда все же попадал в них и забрызгивал сапоги.

На Кирова, у самой площади, он вдруг услышал металлический звук – будто кто-то уронил на землю тяжелый ключ или молоток. Павел остановился и прислушался. Поначалу было тихо, но потом в подворотне, ведущей в длинную, темную арку, опять что-то приглушенно звякнуло. Павел прижался спиной к влажной стене и, осторожно переступая, подобрался к арке. Он зажмурился, чтобы глаза привыкли к темноте (его так учили на занятиях в полку), потом медленно поднял веки и осторожно заглянул в арку. В глубине ее, у двери, впечатанной в стену, возились четыре тени. Они шептались о чем-то, из путаной речи до слуха долетали только ругательства.

Павел присел почти на корточки и в таком согнутом виде перекатился за угол, под своды арки. Сердце сжалось от ожидания боя. Ему было знакомо это острое чувство – не раз он собирался с духом, накапливая силы для решительного и жестокого броска на врага. Он подумал, что именно этого ему давно уже не хватает – и занятия на стрельбищах, и учебные рукопашные бои, и марш-броски с фиктивными атаками, всё, чему его учили, было ложным, игрушечным, не в серьез. Там ничто не щекотало нервов, не будило страха в душе и не вынуждало усилием воли преодолевать его. Было это только изматывающей работой, не опаснее и не тяжелее, чем ночная разгрузка ящиков в магазинах или на Павелецкой товарной станции, чем он первое время зарабатывал себе на скромную выпивку и еду в замоскворецкой пивной.

Ему не доставало настоящих, смертельных угроз, заставлявших напрягать все мышцы тела, он давно уже не ощущал, как натягиваются, словно струны, его нервы, как заостряются слух и зрение, как обнажается вся его душа, неудержимо стремящаяся, возможно, к последнему своему испытанию.