Андрей Бинев - Тихий солдат

Она вступила на темную лестничную площадку, скупо освещенную единственной желтой лампочкой под низким потолком и, увидев дремлющего на маленьком фибровом чемоданчике смешного старика, вдруг отчетливо поняла, что с Надей и с Верой пришло время расставаться. Она никак не представляла себе диакона Смирницкого, но этим сонным дедом в тулупе мог быть только он.

Маша тихо присела рядом с ним на корточки и стала внимательно разглядывать его лицо – с нездешним румянцем, с мягко проваливавшимся в ровных, прямых складках вокруг крупных крыльев носа ртом, с длинными жесткими черными волосками, торчавшими из обеих ноздрей, с седыми, кустистыми бровями, редкими кривыми усишками и белой, как пух, бородкой, чуть прикрывавшей тонкую, старческую шейку.

Старик приоткрыл сначала один глаз, потом другой. Глаза у него оказались голубыми, яркими не по взрасту, внимательными, без всякого испуга или удивления.

– А я тут грохочу, грохочу… Никто не отпирает! – сказал он низким, густым басом очень просто, будто давно знал Машу.

– А вы Смирницкий?

– Он самый, диакон Георгий Ильич Смирницкий, собственной персоной, прямо с Урала и в столицу. Я ведь тут в последний раз в октябре сорок первого был… Изменилось все! А вы, стало быть, Мария Ильинична? Тезки мы с вами по батюшкам. Хорошо это! Вроде как братик с сестрицей!

Он тихонько рассмеялся, морщинки побежали вокруг его ясных голубых глаз. Маше стало вдруг тепло, усталость сразу схлынула и что-то такое вскипело в ее сердце, чего она и не знала у себя – будто действительно встретила милого старого родственника.

– Надя не смела отпирать… Я не велела… Вы уж простите! Они там с Верочкой вдвоем. Притихли, должно быть!

– Ох-ох-ох! Что делается-то! А вы, я вижу по форме, у них служите?

– Служу. Давно служу, – Маша упрямо посмотрела ему прямо в глаза.

– Ну и служите! Хорошие люди везде требуются. Хорошо, что вы там. А то как же без хорошего человека? – прогудел он и зашевелился.

Старик еще громче и старательней закряхтел и, разминая затекшие ноги, поднялся с чемоданчика. Маша тоже выпрямилась, достала ключ и отперла замок.

В крошечную прихожую испуганно выглянула Надя, и, увидела входящего первым, со своим чемоданчиком, взъерошенного, уже сорвавшего с головы шапку, Смирницкого, обомлела. Георгий Ильич быстро поискал глазами что-то по темным углам, не нашел, но все же старательно перекрестился, и лишь потом с улыбкой посмотрел на готовую уже разреветься Наденьку.

– Ну, что смотришь? – пропел он поставленным баском, с неожиданно задорными нотками в голосе, – Старого диакона впервые видишь, голубка моя? Иди ко мне! Иди сюда, доченька! Дай я тебя обниму! Дай приласкаю! Солнышко ты мое военное! Ух, как соскучился!

Надя, наконец, кинулась к старику и уткнулась головой в грязный, серый воротник его тулупа. Они замерли так, а Маша стояла в неприкрытой двери, не смея побеспокоить их. Ей было и радостно, что эти люди, такие хорошие и такие одинокие, встретились у нее в доме, но и в глубине души она ревновала, что вот сейчас оторвут от нее ту, что была поводом для ее нежности, для ее участия в искалеченной человеческой судьбе. Она сама не отдавала еще себе отчета в том, что Надя ей была не менее нужна, чем она ей, потому что попытка помочь, да еще в тайне от своего начальства, несправедливо обиженному человеку, как будто выстраивало между ней, офицером госбезопасности, и ее жестоким, холодным ведомством невидимый барьер, и тем самым искупало ее невольное участие в общей вакханалии. Но теперь в душу, в полной тишине, вползала пустота. Это было до горечи обидно, будто ее собственная жертва не принималась судьбой. Вновь появился из прошлого близкий Наде человек и нужда в Маше пропала. Какой бы ни была уютной гостиничная комнатка, она всего лишь гостиница, то есть чужой дом, а свой, пусть разбитый, пусть неловкий, нищий, но именно свой – всегда предпочтительней. Вот она, оказывается, и была тем домом на дороге, который даст приют, согреет, но его все равно покинут и забудут. Только в одном случае может остаться память – если он обойдется постояльцу очень дорого. Тогда запомнится хотя бы это, но и не оставит теплых чувств. Но о какой плате здесь вообще может идти речь!

Маша усилием воли погасила в себе те стыдные, на ее взгляд, мысли, выдохнула негромко и легонько толкнула старика в спину:

– Ну, что же вы, так и будете стоять тут, тепло в подъезд выпускать? Вот чудные люди!

Старик суетливо отстранил от себя Надю и обернулся к Маше:

– Простите глупого старика, Мария Ильинична! Ума-то не больше, чем у гуся какого-нибудь!

Потом, срочно скинувший с себя прямо на пол, в углу прихожей, тулуп, Георгий Ильич навис над спящей Верочкой, и легонько цокал и цокал языком, не то восхищенно, не то с удивлением о таком чуде, как новое, трогательное существо, появившиеся от Наденьки и Петеньки, которых он знал и любил, не то от сострадания к ребенку.

На кухне уже, за чаем и печеньями с маслом, глубокомысленно басил:

– На Петеньку похожа наша Верочка! И имя вы ей хорошее дали! Ты у нас Надежда, она – Вера! А я вам за мать их Софью буду, и божья любовь между нами… Вот так и есть – Вера, Надежда, Любовь… Славно, однако, вышло…

– …и мать их Софья! – весело, с оживленным, непривычным для Маши, взглядом, рассмеялась Надя.

Маша улыбнулась, а старик смущенно потер переносицу, но его и без того ясные глаза посверкивали счастьем.

– Я ведь в Троицк как поехал…, – гудел уже позже Смирницкий, – В июле сорок пятого, как демобилизовали нас, сел на первый же поезд в сторону Урала, на который место достал…, да и денег-то у меня было всего ничего…, и говорю себе: «поеду-ка в Челябинск, в тех местах я до войны был, там и похоронил свою Аннушку. Без единой копеечки сошел с эшелона и сразу в местную епархию. Поведал там свою историю…, и что не расстрига сказал…, поняли меня… Говорят, искупил служением на благо и во здравие русских воинов… Думали сначала крепко, а потом уж благословили! Слава тебе, Господи! Езжай, говорят, в Троицк, тут, мол, неподалеку, при храме диаконом будешь, батюшка там славный, старенький, тоже вдовец. А городишко этот, Троицк, еще при Екатерине Великой царскими милостями одаривали. А уж потом-то! Знаменитая ярмарка была! По улицам, представьте, верблюды ходили…, их туда киргизы с дорогим восточным товаром пригоняли. Говорят, дикий народ, а какой же он дикий, коли знал куда товар вести, да какой! Нижегородцы даже тамошним товарам завидовали! Иностранцы приезжали, и немцы, и даже англичане с голландцами всякими! Глядели, языками цокали! В салонах по-французски говорили! Гувернантки, музыканты…! Вот ведь как было! А тамошние купцы, в числе которых все больше были татары, ездили по России, ревниво присматривались. Как увидят чего-нибудь диковинное, денежки из мошны вынимают и точно такую же диковину у себя заводят. Вот архитектура там вся и разнообразная, точно мозаика со всей Руси… Вроде как великие родители прислали в маленький провинциальный городишко своих малых детишек погостить – формы те же, а размеры детские. Но потом…сами знаете…революция, гражданская война…, все большие магазины…по питерским чертежам были сделаны!.. закрыли. В них уж и торговать-то стало нечем! Старый народ разбежался, зато прибыл всякий новый. Все больше рабочие… Заводики, фабрички…, вместо ярмарок да купеческих мануфактур… И людишки по-другому стали думать, торопливо…, назад не оглядываясь. Где уж тут о Боге размышлять! Хоть о нашенском, хоть о татарском! Некогда стало! …А он ведь у нас один, да вот мы только все разные… И снова война. Народу ушло ужас сколько! Вернулись назад немногие, больше…всё калеки. Летом на улицах пылища, весной и осенью не пройдешь, не проедешь от грязи, телеги и даже автомобили по брюхо утопают, разве что, зимой, по санному пути…