Андрей Бинев - Тихий солдат

– Но я ведь не крещенная, – стесняясь, отвечала Надя, у которой к тому времени и милый, острый животик уже был виден.

– Вот тебя и окрестим! А потом венчаемся…

Всё так и сделали: тайно, поздней ночью, по договоренности с одним из священников. Без всяких свидетелей, посаженных отцов и матерей, без гостей и шума.

Каким-то образом о тайном венчании стало известно в деканате, поднялся невообразимый шум.

– Как это можно допустить, чтобы два фронтовика, комсомольца, пошли в церковь за крещением и венчанием! – распаляясь все больше, надрывался на комсомольском собрании самый молодой студент их курса, шестнадцатилетний сын известного московского профессора медицины, Витя Павловский.

– А мы еще и младенца окрестим! – вдруг гордо заявил Петя.

– Что!!! – до крайности возмутилась комсомольский секретарь курса Нина Кипиани, высокая, томноокая красотка, – Вон из комсомола оба! Как вас только на фронте терпели! Вы же форменные враги!

– Мы враги?! – Петя не то, что побледнел, он даже позеленел весь, – Да как ты смеешь! Дура! Сами вы враги! И себе, и людям!

Делом занялся первый отдел. Очень быстро Пете припомнили отца, а Наде стали намекать на то, что еще, дескать, неизвестно, где ее родители и брат. Как это они, мол, среди бела дня пропали в героическом Ленинграде? Почему их нет ни среди живых, ни среди мертвых? Получается, они все трое каким-то образом без вести пропали. Ну, один бы пропал, но трое разом!!! И потом надо бы проверить, как они вели себя в блокадном госпитале, не помирали ли там ненароком бойцы от легких ранений? Да и у самих бы покопаться в личных делах давно следовало. Что это за Полнер какая-то странная, которая в их защиту пишет наглые, угрожающие письма в московский институт?

– Какие письма! – упрямо не понимал всего этого Петр, – Это же просто рекомендация! А Берта Львовна чудный хирург! Она от стола сутками не отходила!

От волнения Надя разболелась, чуть было не случился выкидыш, она попала в больницу. Плод все же сумели сохранить, но когда она выписалась, оказалось, что жить им больше негде – оба отчислены из института, как личности, скрывавшие что-то в своих темных биографиях. Петю, к тому же, исключили из комсомола за мелкобуржуазность и идейную слепоту. Впрочем, он по этому поводу исходил сарказмом.

– Как же! – язвил он прилюдно, – Наши врачи могут диагностировать у больного лишь идейную слепоту, потому что ее можно легко вылечить хирургическим путем, в НКВД, например. Раз и отрезали! А у меня вот слепота естественная, природная, ее-то наши эскулапы лечить как раз и не умеют. Для этого следует больше медицинских специальностей изучать, а не на собраниях сидеть.

Беременная, на последнем месяце, Надя и Петр вернулись в Калугу, к маме. Через две недели после приезда Надя родила Верочку. Радости было столько, что на Петину маму в школе даже стали поглядывать почти, как на помешанную: она беспрестанно улыбалась, всё на свете забывала, обласкивала своих первачков с новой какой-то любовью, что это даже стало настораживать директора школы – уж действительно, нормальная ли она, а ведь ей юные души приходится доверять.

Тут в школу и письмо, наконец, пришло из Москвы о том, что Надя и Петя Богдановы отчислены из института по настоятельной рекомендации бдительного комсомольского коллектива курса.

Найти работу Петя не мог. Он почти месяц шатался по немногочисленным учреждениям Калуги, но везде получал отказ – официально, из-за слабого зрения, а фактически, по известной причине: отец осужден, а сам он исключен из комсомола. Яблоко, мол, от яблони…и так далее. О том, что он всю войну провел в полевых госпиталях, никто уже и не вспоминал, хотя времени-то минуло с тех пор совсем немного.

Однажды его вызвали повесткой в военкомат – вроде бы на перерегистрацию в качестве военного медицинского персонала. Оттуда Петя Богданов уже не вернулся. Был ли какой-нибудь суд или хотя бы предъявлялось ли ему обвинение в чем-либо, ни мама, ни Надя с крошечным младенцем на руках, добиться не могли. Только два месяца назад пришло от него письмо, что он отправлен очень надолго, на целых десять лет, в колымские лагеря, и что с трудом перенес дорогу под конвоем, потому что его слепота стала как-то уж очень быстро и грозно развиваться. Он, мол, и пишет почти вслепую, что, должно быть, видно по почерку.

Петина мама стала болеть, заговариваться. Их выселили из школы под предлогом ремонта жилых помещений, и они с огромным трудом устроились жить в маленькой комнате в мужском общежитии строителей. Там день и ночь стоит гвалт, мат, все пьянствуют, горланят всякую похабщину под гармошку, дерутся, пьяно бахвалятся наградами. Все бы ничего, да вот мама окончательно потеряла работу, замолчала, перестала замечать окружающих. Никогда и не скажешь, что совсем недавно то была самая ласковая и нежная учительница начальных классов. Она и Надю уже не узнавала, и даже Верочку. Сломленная, с тоскливым, посеревшим лицом, только нетерпеливо и нервно ждала писем от своего Петеньки, а нового письма всё не было. С ней теперь ребенка не оставить, страшно это. Она ведь и за себя не отвечает. На нее опустились душевные сумерки, которые разогнать уже нельзя.

Надя чудом устроилась на почту, и каждый день носит с собой туда ребенка, потому что ясли ей не обещают, мол, нет мест, а девать Верочку больше некуда.

Слушали ее историю в глухом, отчаянном молчании. Чай остыл, за окном зарядил бесконечный дождь.

– А тут еще беда, – вздохнула Надя, – Позавчера Петину маму силой забрали в психиатрическую лечебницу. Якобы она стала опасна для окружающих. Говорят, будут лечить…, но я-то знаю…ничего не будут делать, только заколют…! А она ведь еще не старая, ей только сорок четыре года. Но вы бы видели ее! Прямо старуха уже – седая вся, сморщенная, губы тонкие, поджаты все время…, и ни слезинки в глазах. Официального диагноза еще нет, но, боюсь, напишут – шизофрения. А это…это у нас, как тот же приговор. Пустят по кругу, из которого выход только в могилу. Я знаю…

– Вот что, Надя! Оставайтесь пока у нас…, у меня. Одна комната еще свободна, – Маша, решительно сказав это, даже не взглянула на Павла.

А он онемел от всего, что услышал о Надиной послевоенной жизни.

– Да как же! А прописка? Как и где работать?

– Как-нибудь решится…, – настаивала Маша, – Я ведь служу в госбезопасности…, майор…, в управлении кадров. Паша – в кремлевском полку…, в охране.

Надя мгновенно покраснела, ее глаза широко распахнулись в немом испуге.

«Боже! – говорили ее глаза, – да что же делать! Вот ведь взяла и сама рассказала все совершенно чужим и, оказывается, опасным людям. Да как же жить дальше! Разве не мы победили? Разве нас победили?»