Андрей Бинев - Тихий солдат

– Война! – вздыхал он, сероглазый, горбоносый, костлявый, высушенный военными и послевоенными тяготами жизни, – Не они, так другие бы! Жертв не миновать. А вот протезы делать не умеем! Ну, что мешает?

Маша кивала и обещала подыскать ему другой протез.

Начальство смотрело на Подкопаева как смотрит опытный хозяин на старого, заслуженного коня, от которого проку теперь мало, а «на колбасу» не пустишь из соображений гуманности и, прежде всего, благодарности за прошлые заслуги.

К Павлу Подкопаев отнесся с симпатией почти сразу. Сначала, щурясь, задал ему несколько вопросов, где и с кем воевал, кто был командующим, кто командовал полком, где стояли, куда шли, был ли ранен, в каком госпитале лечился, и, удовлетворившись даже немногословными ответами Павла, предложил отметить знакомство «как положено», по-фронтовому. На его языке это означало – выпить, да столько, чтобы оба отвалились от стола в полнейшем забытьи.

Пить Павел с ним не любил, потому что вообще относился к этому занятию с брезгливостью. Он и раньше не верил в искренность любого пьяницы, не верил в то, что пьянство способно освободить нервы от напряжения, не верил и в то, что на пьяницу можно когда-нибудь положиться. Подкопаеву, за время их короткого знакомства, он прощал пьянство лишь потому, что тот прошел фронт честно, с тяжелым, невосполнимым ранением, и в последнюю очередь за то, что тот остался один после нелепой гибели семьи. И все же морщился, косился на Владимира Арсеньевича крайне недовольно, а Машу просил с ним поменьше «водиться» и вообще держать себя от него как можно дальше и, главное, сухо.

Был как-то раз случай не очень приятный в их общении. Павел неожиданно пришел к Маше после работы, хотя в этот день должен был ехать вечером на дальний, подмосковный склад за новой шинелью (и Маша об этом знала). Он застал на кухне Владимира Арсеньевича в синих мятых трусах, в несвежей голубой майке, в рваном тапочке на одну ногу и в тяжелом грязном ботинке с серым носком на оголенный потертый протез. Маша, услышав, как Павел отпирает своим ключом входную дверь, заполошенно выскочила из кухни в коридор, в распахнутом халатике, из-под которого бесстыже отсвечивала розовая комбинация, волосы на голове были спутаны, лицо раскраснелось, а помада съехала на щеку. В воздухе тяжело висел сивушный дух напополам с папиросным дымом.

Увидев Павла, Маша вспыхнула еще ярче, запахнула халатик и виновато шмыгнула в свою комнату. Из кухни суетливо выглянул Подкопаев с истлевающей папиросиной в искривленных тонких губах. Он слишком поспешно пробормотал, что страшно обрадовался неожиданному приходу Павла и что прямо как-будто ждал его: вот, мол, и два стакана на столе, и закусочка в виде квашеной капусты, и бутылка почти полная.

От нее и несло сивухой.

Павел ничего не ответил, решительно вошел в комнату следом за Машей и шумно потянул носом. Маша отвернулась и уставилась в окно, за которым кроме скучной серой стены соседнего дома, ничего разглядеть было нельзя.

– Вот, значит, как! – сквозь зубы процедил Павел.

– Пашенька! Да он надоел…, – торопливо оправдывалась Маша, – Выпьем, да выпьем! Мне жалко его стало! Инвалид же! Одинокий! Ну, чего, думаю, не выпить…! Тебя нет…, за шинелькой поехал… А что это ты без нее? Не дали, что ли?

Она неумело изобразила участие в его делах, пустую обеспокоенность по пустому же поводу, и на Павла впервые повеяло от нее нетрезвой ложью, неискренностью, тянущей за собой черт знает какие последствия. Он молча вышел из комнаты, в два шага преодолел расстояние до кухни и, обхватив подмышки тихо сидящего на табурете Подкопаева, больно встряхнул его. Тот попытался сопротивляться, зло запыхтел, расставил острые локти и даже неловко размахнулся кулаком. Но Павел еще крепче сжал его и так замер с ним навесу. Потом медленно, как будто даже демонстративно бережно, опустил обратно на табурет и, сжав побелевшие губы в тонкую струну, быстро вышел из квартиры.

Он не появлялся у Маши пять дней, не давая о себе знать никоим образом. Возможно, Павел так бы и не пришел, но Маша сама прибежала к нему как-то вечером на Малую Лубянку, в общежитие, и, горько плача, повинилась в том, что чуть «не дала слабину», чуть не уступила в большем, нежели в выпивке, инвалиду Подкопаеву, и все потому, что очень жалко его, да и сам Павел повинен во многом – ну, где от него внимание, где вообще их любовь, куда она делась, если вообще и была когда-нибудь в природе.

Павел сначала молча слушал, злясь и на себя, и на Подкопаева, и на нее. Потом ему невыносимо стало жаль Машу, несчастную, одинокую, запутавшуюся в себе самой и в нем, в таком простом, и, как ему казалось, без причуд, человеке. Он нежно обнял ее и поцеловал в макушку, в растрепанные, усталые, истонченные волосы. Маша тогда осталась у него, а Подкопаева поклялась не пускать дальше кухни и общественных мест, и не только не пить с ним, но и ему запретить делать это при ней.

– У тебя ничего не выйдет! – недоверчиво покачал головой Павел, – Пусть уж пьет, коли хочет. Фронтовик все же! И мужик! Но ты с ним не пей. Никогда!

Подкопаев в следующий раз встретил Павла хмуро, молча прошел, хромая по коридорчику от кухни и держа очень торжественно впереди себя старый, нелепый медный чайник. Это было уже поздним вечером, а очень ранним утром, когда Павел уходил на службу, а Маша еще спала, вдруг выскочил, раскачиваясь, из своей комнатенки и схватил Павла за рукав:

– Солдат! Земеля! Ты не серчай…! Я того…от тоски я! Ну, мужик же! А она баба! Одна да одна! Ну и…подумал вобщем… Но теперь всё! Отрубил! Прости, Паша! Не со зла же…

Павел усмехнулся краем губ и чуть заметно кивнул. С тех пор они с Подкопаевым только здоровались, иногда даже и вполне сердечно, но никаких разговор между ними больше не было – ни об этом, ни о чем-либо еще.

Может быть, в дальнейшем всё как-то сложилось бы иначе, не встреть Павел в третий раз человека с нежной родинкой на виске.

В середине апреля 1948 года, в теплый, свежий, солнечный день, он вышел из караульного помещения, что у Боровицких ворот Кремля, и с удовольствием сощурился на нежно голубеющее весеннее небо. Его неожиданно заменили в карауле, дав выходной до субботы – на службу наконец вышел долго болевший тяжелой простудой один из сменных часовых и теперь командир, как будто в отместку за вынужденное отсутствие в течение двух недель, поставил его на внеочередное дежурство.

Павел пошел уже было в сторону одного из служебных выходов, думая, что дождется Машу и вечером они поедут в Сокольники или в Парк Культуры, и он выпьет там пива, а ее угостит чем-нибудь сладким, а потом поедут к нему и останутся в его комнате на Малой Лубянке. В такую расчудесную погоду не хотелось не только видеть постылую, унылую физиономию пьяницы Подкопаева, но даже и помнить о его существовании. Поэтому ночевать надо будет у него в общежитии, тем более, все вахтеры о Маше многое знают и даже вскакивают со стула, видя ее у входа, приветливо козыряют, «едят», как положено, верноподданническими глазами – все же кадровица, да еще в майорском чине! И к Павлу, зная и о его службе, относятся с демонстративным уважением, несмотря даже на его скромное звание.