Андрей Бинев - Тихий солдат

Поглядывая с добром на шумную стайку худых воробьев, Павел бодро вышагивал по брусчатке. Он с наслаждением ощущал в себе силы, которые обычно приходили к нему каждой весной: мышцы плеч, груди, рук, ног были в постоянном, энергичном напряжении, голова прояснялась, зрение, и без того острое, становилось еще острее, обоняние поражало своей неожиданной утонченностью, отчего даже ноздри раздувались, как у пса, вышедшего на охоту.

Он на мгновение замер, подумав, что надо бы заглянуть перед тем, как уйти, в белую кафельную уборную, предназначенную караулу, офицерам полка и специальной охране МГБ. Павел энергично развернулся и торопливо пошел в сторону одноэтажного белого домика с двумя широкими форточками под крышей, деревянной дверью и коротким козырьком над ней с неожиданно изящным литым плетением по бокам в виде клиновых листочков. В двадцати шагах перед ним в ту же сторону шел стройный, подтянутый майор. Павел подумал, что надо бы дождаться, когда тот выйдет, чтобы не смутить в уборной, но тут же с раздражением на себя самого отбросил эту мысль – пора бы уж привыкнуть, что тут главное не звания, не должности, а степень ответственности и серьезности каждого, кто допущен до этой территории и даже до служебной уборной.

Павел толкнул дверь и вошел в аккуратное помещение, отделанное белоснежным кафелем. Небольшая прихожая туалета была оборудована вдоль стены под одной из откинутых форточек металлическими эмалированными умывальниками с длинными хоботками кранов и белыми керамическими вентилями. За дверью, выкрашенной в белое, тянулось длинное помещение с шестью или семью кабинками, каждая из которых закрывалась изнутри на малюсенькие медные щеколды. Под второй форточкой красовалась невидаль, которой очень гордились в хозяйственной части комендатуры – три писсуара девственно белого цвета. Такого новшества еще нельзя была встретить в целой Москве. В общественных туалетах роль писсуаров по обыкновению исполняли грубо выдолбленные и зацементированные узкие ямы, в которые стекали по скользкой, слизневой стене или, в лучшем случае, по ржавым трубам журчащая вода.

Все помещение туалета, белый цвет дверей, щедро выкрашенных масляной краской, напоминало больницу. Два матовых плафона, свисавших с потолка, заканчивали ощущение лечебного учреждения. Пол был аккуратно выложен ромбовидной голубой плиткой.

Тарасов, стараясь не топать сапогами, вошел в помещение с писсуарами и встал около самого дальнего. Он слышал, как за спиной, в одной из кабинок, возился человек. Павел понял, что, кроме него и майора, в уборной никого нет. Человек глубоко вздыхал, гремел пряжкой ремня, что-то тихо бурчал, не то с недовольством, не то, напротив, с удовлетворением. Павел смущенно услышал, как за спиной грохнула, распахнувшись, дверка кабины.

Офицер, увидев спину Павла, громко выдохнул и устремился, поскрипывая сапогами, в прихожую с кранами. Павел не стал оглядываться, и намеренно задержался у писсуара, давая возможность человеку, застигнутому врасплох при столь интимных обстоятельствах, уйти. Ему казалось, что в этом состоит часть его уставных обязательств перед вышестоящим начальством – не быть свидетелем того, что ненароком сближает между собой командование и подчиненных, а именно – общая физиология. Тут нет никакого равенства, считал Павел, потому что это очень коротко, очень быстротечно, и в этом непременно должна быть своя согласованная взаимность.

Павел неторопливо привел в порядок одежду и, подумав, что майор, должно быть, уже во дворе, вышел к умывальникам. Однако майор все еще был там. Он стоял у малюсенького, эллипсовидного зеркала, зачесывая светлые гладкие волосы аккуратненькой расчесочкой. Высоко выбритый ровный затылок, изящный контур спины и холеные пальцы рук сразу бросились Павлу в глаза. Было в его манере любоваться собой перед зеркалом, в самом облике, да и в том, как он деловито-шумно вел себя в уборной минуту назад, что-то чрезмерно самовлюбленное, оголено физиологичное, и в этом сочетании – крайне неприятное. И то, что он не торопился уйти, нисколько, оказывается, не смутившись своими интимными шумами в уборной, было неприятно уже даже тем, что выдавало в нем и высокомерие, и демонстративное безразличие к другому человеку и даже какой-то досадный недостаток воспитания, что кольнула Павла на неподотчетном, природном уровне. Вот тут, оказывается, никакой «согласованной взаимности» может и не быть – все очень односторонне.

Возможно, его привычка быть незаметным и тихим в интимной жизни, распространялась на все, с чем он сталкивался, а шумность, демонстративность, эпатажность прощалась им только большим и знатным людям (он когда-то служил у такого человека – у Семена Буденного), а не тем, кто приживался около них. Это было похоже на кражу чего-то очень личного у большого человека.

Павел боялся самовлюбленных и в то же время крайне самоуверенных людей, угадывая их по особым манерам, по мелочам, которым они сами либо не придавали значения, либо, напротив, даже кичились ими. Он всегда знал, что если у таких людей в руках оказывается настоящая власть, дело плохо.

Павел никогда не раздумывал об этом, но сейчас каким-то «верхним» чутьем до него дошло, что этот самовлюбленный майор перед зеркалом как раз относится к той неприятной для него категории людей, которую он всю жизнь стремился обходить стороной. Это было необъяснимое ощущение, родившееся внезапно, от одного только вида ласкающего себя маленькой расчесочкой холеного, пышущего физиологическим здоровьем, а по существу совершенно бессердечного человека. К такой категории офицеров он, в свое время, относил мерзавца Стирмайса.

Из длинного хоботка крана тонкой, звонкой струйкой, извиваясь, бежала вода. Она весело стекала в эмалированное дно умывальника и рассыпалась мелкими капельками вокруг, попадая на стену. Звук гулко отражался от тех же стен, нескромно шарахаясь в пустом кафельном помещении. Майор, не поворачивая головы, сунул расческу в карман синих офицерских бриджей, и тут же вытянул оттуда руку с ириской, завернутой в тонкую бумагу. Он легкими, проверенными движениями, сорвал бумажку, скомкал и швырнул ее под все еще падающую струйку воды в умывальник, и одновременно кинул конфету в рот.

Все это, и ириска, и тонкий, изящный изгиб спины, и крепкая молодая шея, и бритый светлый затылок что-то еще очень остро напомнили Павлу, словно его кольнуло в сердце иглой.

Офицер чуть повернул голову, и неосознанная поначалу боль от того укола вдруг окатила сердце жаром затаившейся памяти, страхом пережитого, но и желанным восторгом роковой встречи и непреходящей ненавистью. Павел ясно увидел нежную, синюю родинку величиной с горошину на виске у майора.