Андрей Бинев - Тихий солдат

Куприянов опустил голову, потом поднял ее, опять внимательно посмотрел на Павла, изумленного, растерянного:

– Клавдия, сестра, придет, принесет…, мы с тобой за того лейтенанта…, за майора то есть…, за светлую его память…выпьем!

– Да ты что! – Павел был уже весь бордовый, у него свирепо выкатились глаза, руки мелко дрожали, – Ты что несешь, Куприян! Совсем больной? Да я ж врага! По твоему приказу, вот этой рукой!

– Война, Павел Иванович! Война! – ожесточенно заорал Куприянов и опять заколотил кулаком по столу так, что на нем стали подпрыгивать со звоном стаканы, тарелка и пустая бутылка, – Он ведь сам так сказал – у каждого своя задача! И у тебя была своя задача! Ты ее выполнил. А как же! Приказ есть приказ. Так что, вины твоей тут нет вовсе никакой! Победа, брат, она большими жертвами дается. Я вот как думаю, Паша… Он нас вел в тыл к бандитам, чтобы они его приняли за своего… Они бы без жертв нипочем не поверили! Я об этом потом и в госпиталях думал, и в больницах, даже в психушке…

Павел сидел с низко опущенной головой, угрюмо смотрел себе в ноги. Куприян вновь схватил Павла за руку и пригнулся, чтобы снизу заглянуть ему в глаза:

– Когда Ватутина убили, Сталин, я думаю, лично приказал найти гадов, и послал туда разведчиков…, да не таких, как мы, а этих…, ну, сам понимаешь… Вот нашего «Сотрудника» и послали с отрядом к бандитам, а нас…ну, как затравку, что ли? На живца ловили! Тут задание вон какое! Очень оно важное было…, Паша! Народу ведь сколько погибло…, ну, вообще! Миллионы! Зато победа какая! До Берлина же дошли! Без меня, конечно…, жаль… Но другие-то были! Ты вон Кенигсберг брал! Логово, можно сказать! Как же без жертв?! А тут разведка! Это ж понимать надо!

– Значит, мы за живца были? Как червячки? – губы Павла, сизые, похолодевшие, мелко дрожали, краска резко схлынула с лица.

– Так и было! У каждого своя задача…, он так и сказал мне. Один – за живца, другой – за рыбачка, а третий – рыбка! Это уж я сам так думаю… Ему бы не поверили, если бы не мы. Понимаешь? Вот какое у нас тогда было задание, Павел Иванович! Тоже героическое… Ценой жизни…великое дело сделать! Победа! Она любого из нас стоит! Ты же солдат! Разведчик! Должен понимать! Так что, придет Клавдия, выпьем за него, за светлую ему память…!

– Выходит, я своего убил? Так? – Павел чувствовал, как в нем растет ненависть к Куприянову, да такая, что он сейчас шарахнул бы его самого кастетом в висок.

– Нет! Не так! – твердо ответил Куприянов, отшатнувшись, – Ты думал, он предатель. Ты выполнял мой приказ, приказ своего командира. И если бы не выполнил, Павел Иванович, я бы тебя за сволочь сейчас считал. И за труса! Потому как приказ есть приказ! И у него был приказ, и у тебя. Оба вы двое, как говорится!

Павел обхватил голову руками и медленно, мучительно пригнулся к коленям. Все это не укладывалось в сознании, казалось, он в горячке. Лучше бы Куприянов тогда не выжил! А еще лучше, не искал бы его! Тогда и Павел не винил бы себя за тот удар в белой, кафельной уборной. И воробей этот… Он так смотрел! И кровь на кафеле, на белом…, красная, черная, густая кровь…

Они сидели молча, не глядя друг на друга.

Наконец, Павел медленно поднялся и, не говоря ни слова, взял с пола фибровый чемоданчик. Он с болью посмотрел сверху на замершего за столом, с опущенной головой, Куприянова, и, тяжело пошатываясь, вышел в темную прихожую. Павел миновал ее в два широких шага и распахнул дверь на лестницу. В кухне было по-прежнему тихо. Куприянов не звал его, не пытался остановить.

Тарасов вышел во двор, заваленный строительным мусором и мучительно утопающий в черной жиже. Не оборачиваясь и не поднимая головы, он побрел в сторону вокзала.

Павел успел к железнодорожной кассе перед самым ее закрытием. В очереди стояло человек восемь. В окошко выглянуло распаренное женское лицо. Быстрые, карие глаза разборчиво ощупали молчаливую, робкую толпу.

– В столицу есть кто? – выкрикнула кассир с озлоблением в голосе.

– Есть! – откликнулся невысокий, щуплый парень в новой серой кепочке, заломленной на правое ухо.

– И я тоже! – очнулся от своих мыслей Павел.

– И я! – услышал он за спиной несмелый женский голос.

– Так чего стоите истуканами! – взъярилась еще больше кассир, – Давайте гр’оши! Закрываемся! Поезд-то уж через двадцать минут будет, кавказский! Со второго пути пойдет… Пока добежите… Ну, люди! Стоят…, молчат, как эти…

Павел пропустил вперед женщину, оказавшуюся пожилой, испуганной дамочкой в несуразном зеленом пальтишке, с серым мешочком вместо чемодана. Наконец и он, последним, взял билет. На платформе, потягиваясь и позевывая, стоял, расставив ноги в свеже начищенных сапогах, знакомый милиционер. Он с удивлением взглянул на Павла и вскрикнул:

– Боец! Ты чего тут! Не нашел что ли друга-то своего?

– Нашел, – мрачно ответил Павел, – Да не тот это! Тот, видать, погиб… А это так…тезка, …однофамилец. Одно слово, калека! Обознались мы!

– Бывает, – опечаленно протянул милиционер, сдвинув на затылок фуражку, – А сейчас чего?

– Чего, чего! Домой! В Москву! Кончился отпуск-то!

– Ну, ну! – растерянно закивал милиционер, – Счастливого пути тогда! А нам тут оставаться… Служба!

Павел сидел у вагонного окна, прислонившись к нему лбом. Пошел густой, бесконечный дождь, его хрустальные потоки старательно мыли стекла. У Павла в голове тяжелым колоколом гудела пустота.

Исчезновение Павла из Машиной жизни поначалу показалось ей даже избавлением. Она перестала бояться саму себя – и как бы так сделать, чтобы не рассердить его по пустякам, и как бы не быть хуже других, а для этого тайком коситься все время на женщин на улицах, в магазинах, в кино, и сравнивать, сравнивать, сравнивать себя с ними, переживать, ревновать просто к образу, к незнакомке, к возможной, не в прямом смысле, а вообще, конкурентке.

Это было унизительно и страшно, потому что за всем этим стояла ее отчаянная, низкая, жалкая самооценка. Ее тяготила военная форма, строгость ее будней, необходимость все время держать себя «в рамках», как говорили сразу два ее начальника. А что в этих рамках? Бумаги, бумаги, бумаги и рот на замке! Вот, что в этих рамках. Там нет жизни, нет воздуха, нет того, к чему хочется притронуться… И Павел был тоже частью этих «рамок». Последнее время Маше намекали на то, что не к лицу офицеру госбезопасности сожительствовать на незаконных основаниях с посторонним мужчиной, а этот, дескать, вообще из «нижних чинов» (так и сказали, к ее удивлению), надо, мол, и тут себя в «рамках» держать. Потому-то она и решила тогда уволиться и сказала об этом Павлу.

Но то, что Павел натворил весной сорок восьмого года, изменило и его, и ее жизнь так, что все последовавшее за тем можно было бы назвать «новой жизнью», выбивавшейся из всяких рамок, а не то, что принятых у нее на службе.