Андрей Бинев - Тихий солдат

Вот так Павел Тарасов волею судьбы оказался в эпицентре этой сложной операции и тем самым в очередной раз вступил на новую тропу своей далеко не скучной солдатской жизни.

Корни того, что здесь теперь происходило, погружались глубоко в прошлое, и не потому, что это прошлое было так уж удалено по времени, а потому, что извечные человеческие проблемы прочно врылись в местную землю, как мощная корневая система какого-нибудь внешне слабенького сорняка: вроде бы можно сорвать стебелек с уродливым цветком и невзрачными листочками, а вот добраться до сердцевины, намертво вцепившейся в почву, невероятно сложно. Вдруг обнаруживалась чудовищная жизнестойкая сила, питавшая сорняк так, как не питается ни одно благородное и полезное растение. Более того, эта сила убивала все то, что имело гуманный смысл.

К разряду этого относилось и националистическое движение. Оно произрастало здесь на том ядовитом перегное, которое еще со средневековья щедро источали нетерпимость и алчность местных властителей. Польская аристократия и назначаемые ею доверенные управленцы из высших буржуазных националистических слоев, подкладывали сельскому населению всякую несъедобную политическую дрянь, а выкачивали отсюда все, что имело материальную ценность. В дело шло всё: инквизиция католической церкви, религиозная нетерпимость, дикий шовинизм, классовая ненависть и прочие инструменты любой нечистоплотной власти. Свою смрадную лепту внесла, в свое время, и общерусская гражданская война, представленная здесь большевиками, опиравшимися нередко на нищее еврейское население и питавшееся оттуда исполнителями своей «московитой» воли, и националистические шайки и банды, воевавшие со всеми подряд, и польские каратели, считавшие себя священным цветом гордой шляхты, и возмущенные военным разорением пролетарии, не имевшие никаких шансов разобраться даже внутри себя, и германцы, искренне считавшие эти земли продолжением своей древней, еще с поздних античных времен, варварской империи, и австрийцы, и чехи, и румыны, и венгры, и многие, многие другие.

В свое время, здесь могли мирно соседствовать украинские, польские и еврейские шинки, портновские и ювелирные мастерские, а в крупных городах, таких, как Львов, Ровно, Черновцы, Ужгород – произрастать крепкие ростки различных культур: в университетах, в школах, в художественных салонах, в общественных парках, в театрах и прочее. Здесь были общие больницы, общие столовые, но при этом были и раздельные культовые учреждения, и раздельные кладбища. Величественные костелы и златоглавые православные храмы соседствовали со скромными, светлыми протестантскими молельнями и со смиренными синагогами. Над всем над этим тихо бряцало оружием, шпорами и нагайками надменная армия и угрюмая полиция.

Карпатская горная гряда в виде темной величественной короны венчала собой шумное, неизбывно конфликтное сообщество народов, окруживших ее наподобие подданных, соединенных схожими и противоречивыми культурами. С одной ее стороны маячили румынские конусообразные колпаки, франтоватые буржуазные котелки, с другой – гордые польские конфедератки, украинские папахи, еврейские ермолки, аккуратные чешские шляпки с кокетливыми перышками и блиноподобные русские картузы.

Тяжелый удар нанесла по всему этому гражданская война, занесенная сюда горячими шальными ветрами из России. Первая Конная армия Буденного принесла сюда на своих седлах жестокое разорение и пустила реки крови. Она была не одинока в этом бранном ремесле, но и ее хватило бы, будь она одна. Потом, в тридцать девятом, поделили земли с немцами, и опять тут присутствовали те же, включая и самого Семена Михайловича, что разоряли эти земли, начиная с четырнадцатого года и дошедшие до революционных страстей восемнадцатого. А с началом Второй мировой войны исчезло и то последнее, что еще хоть как-то удерживалось все эти чудовищные годы. Не стало евреев с их компактным чистым бытом и тихими субботами, с их услужливыми мастерскими, нешумными шинками, синагогами и собственными кладбищами, не стало польско-русско-украинской интеллигенции и университетской профессуры, не стало работящего с утра до ночи украинско-польского крестьянства, исчезла даже наивная, по-своему романтично-доверительная местная провинциальная пресса. Изменились, ожесточаясь, военные и полиция, как изменилось и все остальное. На смену по обыкновению конфликтному (и питавшему от того свою провинциальную культуру) шумному сообществу разных наций и народов пришла жестокая монокультура коричневой смерти и красной классовой мести.

Резали здесь друг дружку и раньше, с незапамятных времен, но тогда всесильная природа не позволяла человеку, своему неразумному чаду, вырезать всё до корней, а вынуждала оставить кого-то и на расплод (в особенности это касалось еврейского населения). Она останавливала бесчинства, хитро вразумляя даже самых буйных. Но теперь природа не то сошла с ума, будто вступив в германскую партию национал-социалистических чудовищ, не то сама была вырезана до основания, но, так или иначе, она молчала, не мешая дикости и бесчинствам.

И местность опустела: ни евреев, ни русских, ни польской шляхты. Оставались одни монотонные убийцы непонятного происхождения, но зато с безумной идеей своей самостийности, и еще – дойное, застенчивое крестьянство, которому окончательно прижали уши к самой земле.

Жалкое сиротство – было теперь главной приметой этих когда-то нескучных, живописных, ярмарочных мест. Предгорный и лесной воздух смердел подлой смертью.

Немцев почти уже полностью согнали с этих мест, а буйные национал-идиоты со своей вечной мечтой о независимости их сумасшедшего дома от всей планеты, разбежались по густым чащобам или прикинулись мирными крестьянами. Но буйство лезло из них по ночам, как у оборотней, орошающих все вокруг кровью.

То, что раньше являло собой красочное прямодушие наций, хоть нередко и излишне шумное, навязчивое, теперь стало серой бутафорской конспиративностью, дабы скрыть под собой недоверие, страх и ненависть ко всему и ко всякому.

Никто не знал, как поведут себя теперь русские и заранее не любили их (впрочем, тридцать девятый год, его печальный сентябрь, тут забывать не собирались, и потому догадывались о том, что будет дальше).

Павел не осознавал всего этого, потому что не знал главных подробностей, не был знаком с загубленным прошлым этих западных земель, а однажды, еще в польскую кампанию, и сам в какой-то мере приложил к этому руку, но по жалкой нищете и нечеловеческому унижению, с чем он столкнулся теперь (и что было ему чудовищно близко по тому, что случилось когда-то и в его тамбовских степях) остро ощущал страшную опасность, повисшую в разряженном воздухе. А все, что здесь происходило у него на глазах, так или иначе было связано в той же мере с по-своему безмятежным прошлым, как и с военным настоящим. И должно было продлиться еще очень много лет.