Андрей Бинев - Тихий солдат

Один из своих орденов Павел как раз за эту многодневную и изматывающую операцию и получил. К тому же, они тогда действительно не потеряли ни одного человека. И это несмотря на общие гигантские потери Красной армии, отчаянно атаковавшей город сквозь мощные минные и фортификационные инженерные сооружения немцев.

Накануне в тыл пытались забросить авиацией более пяти тысяч десантников, но то ли пилоты не имели точных карт, то ли перепутали ориентиры, но десантников частично сбросили на собственную территорию, частично прямо в Днепр, а тех, кого сумели протащить дальше в глубину фронта, ветром разбросало по занятой немцами территории так, что они были вынуждены, отстреливаясь, уйти в леса и искать срочную связь с партизанами. Это происходило еще в августе и в первых числах сентября сорок третьего года, и было первым почти провальным этапом подготовки большой киевской операции.

Однако конец октября и начало ноября Тарасов запомнил по другому страшному случаю, к которому он невольно возвращался потом в памяти до самой смерти, уже в глубокой старости.

Пожалуй, это было одним из самых горьких, самых мучительных в его жизни воспоминаний: они казнили двух немецких офицеров из тех трех, кого тогда, на Лютежском плацдарме, сумели захватить в тылу. Полковника, связанным и запуганным до смерти, переправили через Днепр. А этих двоих решили убить. Скрываться в том холодном лесу с ними было невозможно.

Один из них, пожилой майор, инженер, долго рассказывал на очень хорошем русском, с характерным акцентом, что он по-существу мирный человек, что у него четверо детей, двое подростков и даже есть двое совсем еще маленьких, что жена чудная пианистка, по бабке еврейка, а он сумел это скрыть от властей, и вот она выжила и еще детей ему нарожала. Он все мечтал о послевоенной жизни где-нибудь в Бельгии, если получится, а детей хотел послать учиться в Швейцарию или в Австрию. Мол, послал бы в Россию, где и сам когда-то учился в строительном институте, в Москве, но вот ведь какая беда: этот проклятый недоумок фюрер поссорился с русскими и таких дел вообще понатворил, что не то, что учиться сюда ехать нельзя, но даже и думать о России опасно.

Куприянов, командовавший всей оперативной группой, отозвал в сторону Павла и, пряча глаза, приказал тихо убить старого майора и второго офицера.

– Да послушай, Куприян, – смущаясь и нервничая увещевал его Павел, – Зачем это нужно! Мы его спрячем тут…, скоро наступление…, наши придут, и мы его спокойненько сдадим. Пусть трибунал решает… Мы – кто? Мы – разведчики. Наше дело добыть сведения, а все остальное…ну, его, Куприян!

– Ты говоришь глупости, Тарасов, – злился Куприянов, краснея, – Где же мы их спрячем…, этого и вон того гауптмана. Ты еще с ним поговори, он тебе тоже расскажет, как ненавидит своего родного Гитлера и обожает нашего Сталина. А что они тут делают? Жена у него еврейка! И что с того? Четверо детей? А у нас сколько их живьем сожгли? Сколько повесили? Сколько расстреляли? А с голоду сколько передохло? Чего-то они тогда это не вспоминали, а как оказались в наших руках, сразу – друзья, жена еврейка, пианистка, видите ли, и, вроде бы, у нас на строителя учился. Вон как по-русски шпарит! А может, он шпионом был! К войне готовился, сведения собирал? А? Ты что, можешь поручиться, что это не так? А если сбегут? Все пропало тогда! Наших тут как капусту пошинкуют. Нет, товарищ старший сержант, слушай мою команду – ликвидировать по-тихому того и другого. По-тихому, я сказал. Возьми для помощи еще Павликова и Темирбаева. Один с веревкой хорошо обращается, а второй с ножом. И сам ты, вроде, ничего. Видел я, как ты им глотки рвешь!

– Так то ж в бою…

– А это тебе что, не бой? Это разведка, земляк! Тут у нас те, у кого нервишки как у нежных барышень, даже в кашевары не годятся. Исполняй. Десять минут тебе на все про все!

Павел тяжело вздохнул, подозвал к себе рядового Павликова и сержанта Темирбаева, потом кивнул в сторону сидевших на холодной земле со связанными руками немцев, спиной друг к другу. Происходило все в стылом лесу, на небольшой облысевшей поляне. Оставшиеся разведчики поняли, что сейчас произойдет и, точно приведения, расползлись по лесу. Ушел как-то очень задумчиво и Куприянов.

Немецкий майор поднял глаза на Павла и вдруг сказал очень тихо:

– Послушай…, я все вижу… Ты не можешь мне сохранить жизнь…и ему, этому гауптману. Только знай, он тут у вас меньше недели… Сапер… все время был в Африке. Сказал что-то про фюрера не то, пьяный был, и его на восточный фронт, для прочистки мозгов. Но он ничего так и не понял. Сделайте, пожалуйста, все так, чтоб не больно. У вас мои документы, адрес, фотографии детей и жены. Когда победите, найди их, солдат, расскажи, что их отец ушел из жизни с достоинством и с честью. Больше ничего не рассказывай. Я готов… Мы готовы.

Павел опять подумал, что немец здорово говорит по-русски и, может быть, он действительно шпионил в России, только выдавая себя за студента? Но почему-то в это не верилось, хотя очень хотелось верить, чтобы облегчить себе невыразимо трудную задачу. Руки и ноги противно дрожали.

Тарасов показал глазами Павликову и Темирбаеву на гауптмана, а сам проворно подошел к старому майору. Тот закрыл глаза и поднял кверху голову, будто вразумленный горькой судьбой баран. Темирбаев быстро прыгнул на гауптмана с веревкой наготове, а Павликов упал тому на ноги. Заваливаясь на бок, гауптман, белобрысый, худой мужчина лет тридцати, всхлипнул и дернул головой. Он задел плечом майора, но тот лишь качнулся, однако глаз не разомкнул. Павел зажмурился, выхватил из-за пазухи немецкий десантный нож с двумя изломанными молниями на черной ручке и одним ловким движением вспорол напряженное, сухое, морщинистое горло офицера. Тот дернулся всем телом, чуть подпрыгнул и тут же завалился на бок. Обильной розовой пеной забила кровь, не впитываясь в мерзлую землю.

Рядом рефлекторно лупил ногами гауптман. Их пытался унять Павликов, прижимая всем телом к земле. Гауптман отчаянно дернулся, словно в последний момент вспомнил о своей пьяной болтливости в жаркой Африке, и тут же затих.

Павел отвернулся и посмотрел в гущу темного полысевшего леса. Он почти ничего не видел, слезы заливали лицо. Никогда еще он так не рыдал – беззвучно, с неистовой болью в горле. Как будто это его резанули острым ножом, а не он того старого майора, у которого жена пианистка и еврейка, а еще есть четверо несмышленых детей. Павел в тот же день сжег документы и фотографию семьи майор. Он не посмел бы прийти к этим людям и посмотреть им в глаза. Как объяснить, почему был зарезан им, словно глупый баран, их отец и муж? Потому что война? Потому что многих убили и у нас? Потому что не было ему доверия? Потому что он враг в любом случае, даже если врагом его сделало безжалостное время и властные люди? Потому что негде было его держать до конца операции? Неужели бы поняли, неужели согласились бы? Сам бы он нипочем не согласился и не простил бы!