Андрей Бинев - Тихий солдат

Самым большим оригиналом был бывший переводчик из наркомата иностранных дел, полиглот (знал шесть языков), филолог Любомир Галич. Он происходил из македонских евреев, состоял в болгарской коммунистической партии. Собственно, евреем он был лишь по отцу, профессору медицины, а мать – чистокровная македонка, необыкновенно красивая театральная актриса; ее красота, рассказывал Любомир, не померкла даже с возрастом. После ареста отца и загадочной смерти матери прямо в театральной уборной во время антракта, он, долго скрывавшийся до этого в горах, бежал от немцев в Болгарию; там ведь евреев не трогали. Оттуда, из веселого портового города Варны, его на рыбацкой шхуне тайно переправили в Россию. Вот тут его, наконец, и арестовали, в срочном порядке дали десять лет, как исключительно подозрительному элементу, а возможно, даже немецкому шпиону. Галич отсидел чуть более трех лет в нижнетагильском специальном лагере, где было много совершенно раздавленных недоверием и жесточайшим лагерным бытом иностранцев. Но вскоре в Москве вспомнили каким-то образом, что он близко знал одного важного немца, очень нужного советской разведке офицера. Они сошлись еще в юности, на языковой практике, в берлинском университете. Теперь этот офицер служил на ответственном месте в Скопии, не то в гестапо, не то еще в каком-то секретном учреждении.

Галича срочно вытащили из лагеря, доставили самолетом в Москву и после очень короткого инструктажа в специальной разведшколе в районе старого Ярославского шоссе вернули в Македонию, опять же морем, через Болгарию. Любомир помог выкрасть того немца и вместе с ним вернулся в Москву. На этот раз долго ехали в крытой черным брезентом легковой машине через Сараево, Белград и Будапешт. Немец всю дорогу спал, как убитый – под воздействием сильного снотворного, которое предварительно смешали с коньяком. На венгерско-украинской границе немец вдруг очнулся и попытался поднять шум, но Галич ударил его кулаком по затылку и тот затих. Сначала даже показалось, что немец умер, но после границы его все же сумели привести в чувство. Он сначала горько рыдал, а потом зло зашипел на Галича – дескать, сволочь и предатель, истинный жид, вас всех, мол, нужно в печь, прямо с пеленок. Он понимал, что его сейчас не убьют, что бы они ни говорил, иначе, зачем похищали!

Операцию с Галичем проводили еще двое кадровых сотрудников разведки, латыш и белорус. Они внимательно слушали отчаянные причитания немца, потом один из них, белорус, спокойно заметил:

– Жид, не жид, а дело сделал.

Немец плюнул себе под ноги и просипел сорвавшимся голосом:

– Иуда тоже дело сделал!

Белорус задумался, потом отрицательно покачал головой, как будто поймал немца на неточности:

– Иисус был не немцем.

– А что, если бы он был немцем, Иуда был бы другим? – с ухмылкой бросил немец.

– Возможно, – утвердительно кивнул белорус, – мир бы сейчас ему молился, а не Иисусу.

Немец с ненавистью посмотрел на Галича и печально отвернулся в сторону.

Галич обиделся на всех троих разом: на немца за его звериную ненависть к евреям, на белоруса за то, что он слишком уж прагматично сравнил свое отношение к евреям и к немцам, выбрав все же, явно из двух зол , меньшее – евреев, а на латыша – за то, что тот как будто соглашался в чем-то с одним, а в чем-то и с другим. Но за евреев не заступился ни один из них. А ведь без этого еврея здесь бы не было этого немца.

Галича все же наградили по возвращении именным оружием, но, главное, взяли на референтскую и переводческую работа в наркомат иностранных дел, потому что он блестяще знал немецкий и еще пять других языков. По-русски, правда, изъяснялся значительно хуже, чем на немецком, со многими смешными ошибками.

С начала войны его командировали в штаб Западного фронта, при этом лишь в скромном звании рядового. И хотя он неофициально числился переводчиком с немецкого, его везде упрямо называли писарем. Дело в том, что в штабе фронта Галичу не доверяли: иностранец из совершенно непонятной страны, по-русски говорит с сильным акцентом, да еще смуглый какой-то. И к тому же почему-то голубоглазый. А это было странно для всех. Смуглый, значит должен быть кареглазым, а если голубоглазым – то непременно блондином. Исключительно строгим был подход к таким приметам у начальника особого отдела.

И Любомира Галича, в конце концов, отправили в стрелковый взвод самым обычным бойцом. В бумагах припомнили судимость, а к этому еще и приписали, что его не реабилитировали, а всего лишь «частично» помиловали по решению Особой комиссии. Вот там его в середине сорок второго года и обнаружил Куприянов.

Забавно было наблюдать, как разговаривали по-немецки Галич и Креповский. Спорили до хрипоты, что и как произносится и что в действительности то или иное означает. Галич скрипел зубами и уличал Креповского в том, что тот знает только классический язык, по учебникам. А разговорного не только не знает, но и никогда не слышал.

Был еще в отобранной группе невысокий, худотелый цыганистый паренек Степан Ворошилов, бывший беспризорник, неутомимый хохмач и наглый воришка. Его так и прозвали – «Цыган». Этот черноглазый живчик умел ловко обчистить любого человека, а тот только в последний момент хватался за карманы, да и то не всегда и, как правило, с плачевным для себя результатом. Он очень гордился этими своими способностями, которые в мирное время могли быть по достоинству оценены лишь милицией, а в военное, как оказалось, еще и командиром разведвзвода Куприяновым и замкомвзвода Павлом Тарасовым. Воровская сноровка «Цыгана» вызывала к нему двоякое чувство: с одной стороны, опасение за то, что она могла применяться им без разбора ко всякому самоуверенному ротозею, а с другой – восхищение, как искусным фокусником.

«Цыган», кроме всего прочего, был великолепным бегуном – мог отмахать двадцать километров с рекордной скоростью, даже не сбив дыхания. Обгонял, говорят, даже машину, если та натужно тряслась на русских ухабах, а он летел себе будто в сказочных сапогах-скороходах. Лучшего связного было не найти во всей армии.

Откуда он в действительности происходил, никто не знал, потому что постоянно и очень вдохновенно врал. То из Одессы-мамы, то из Ростова-папы. Но тут его уличил все тот же Коптев. На несмелый вопрос Куприянова к бывшему милиционеру, как он думает, не судим ли, случаем, этот Ворошилов (в воинских документах по этому поводу не было ни слова, но с таким ведь всякое могло быть!), получил решительный ответ, что нет, ни в коем случае. Мол, гонора воровского много, а вот мира воровского не знает вовсе. Трепач, воришка, мелкий аферист, скорее всего, карманник-самоучка, но судим никогда не был. Однако, если бы не война, точно бы посадили. Его разыскал Павел. Во взводе он мог пригодиться очень многими своими способностями. А главное, был отчаянно смел. И совершенно безотказен. О родителях, братьях или сестрах никогда не рассказывал, как будто у него никого не было. Никому не писал и ни от кого писем не ждал. Правда, один раз с непривычной для него мгновенной грустью в глазах проговорился, что всех его родных увезли куда-то далеко собирать «кедровые орешки». И тут же залихватски рассмеялся и стал сочинять очередную дурацкую историю о том, как он на воронежском ликероводочном заводе целых два месяца заведовал специальным цехом кедровой водки.