Эдуард Тополь - Коктейль «Две семерки»

– В тысяча девятьсот шестьдесят втором году на улице Горького в «Молодежном» кафе открылся первый в Москве джаз-клуб, – продолжал Пономарев. – Специально для того, чтобы водить туда иностранцев и показывать им, что у нас в Советском Союзе полная свобода. Хотя это был, практически, единственный легальный джазовый клуб на всю страну, да и то под «крышей» ЦК комсомола – краснощекие гэбэшные комсомольцы разыгрывали там роль гостеприимных хозяев. Никогда не забуду один случай. Мне было лет двадцать пять, и я там играл со знаменитым трио Вадима Сакуна. В то время трио Сакуна было для России то же самое, что «Посланцы джаза» для всего остального мира. При этом Сакун был не только блестящий пианист, но и блестящий физик – вот такое сочетание двух талантов. И вот прихожу я как-то играть, а Сакун говорит: «Валер, сегодня у нас американцы». Смотрю, действительно сидит целая группа молодежи лет по пятнадцать-шестнадцать. И с ними невысокого роста чернокожий мужичок. Ну, хорошо, мы стали играть. А в перерыве этот мужичок встал и прямо на меня идет к сцене. Подходит и начинает мне что-то говорить по-английски. А я тогда по-английски не говорил, поэтому я ему только: «Сенкю, сенкю вери мач…» А он решил, что я говорю по-английски. И воодушевился, снова что-то рассказывает. Только остановится, я ему: «Сенкю». Он думает, что я все понимаю, и продолжает. Ну и, конечно, тут же стоит комсомолец, следит, чтоб, не дай бог, я не сказал что-нибудь не то… А потом стал мне переводить и говорит: «Этот профессор просто обалдел от твоей игры. Говорит, что ты играешь, как Клиффорд Браун. И спрашивает: “Может, послать тебе диски этого Брауна? Дай, говорит, твой адрес”. А сам, этот комсомолец, смотрит на меня такими круглыми глазами, мол – не смей! Я и говорю: «Нет, спасибо, у меня все есть». Не могу же я дать свой адрес американцу, если гэбэшник запрещает! А этот черный профессор опять: вы так прекрасно играете, давайте я вам пришлю диски лучших джазистов мира! А я снова вынужден отказываться. До сих пор вижу спину этого профессора, когда он в недоумении уходил от меня к своим ребятам…

А мне было лет тридцать, когда знаменитый Донатас Банионис согласился сыграть главную роль в фильме «Открытие», который по моему сценарию начинали снимать на Свердловской киностудии. Согласился, но при условии, что автор прилетит к нему в Паневежис для уточнения реплик и сцен. Естественно, я помчался во Внуковский аэропорт. А был февраль, крещенские морозы, и на лётном поле нам, пассажирам, пришлось под тридцатиградусным морозным ветром сорок минут топтаться у трапа самолета в ожидании, пока уборщица веником подметала его салон. Но нам-то что, мы люди советские, то есть привычные, а вот французам… Дело в том, что как раз в это время в СССР впервые гастролировала труппа «Комеди Франсез» – в Малом театре они с аншлагами играли «Тартюфа» и «Мнимого больного». И как раз в тот день они из Москвы летели на гастроли в Вильнюс – двадцать актеров и актрис. А самой юной актрисой была девятнадцатилетняя высоченная блондинка в коротеньком меховом жакете, тоненьких кожаных сапожках до колен и без всякого головного убора. Глядя, как под леденящим ветром вся их стайка зябко топчется на промороженном панцире лётного поля, я не выдержал, подошел к блондинке и нахлобучил ей на голову свою огромную волчью шапку…

Так начался «Мой французский роман», который я подробно описал в книге «Игра в кино», а тут перескажу только его финал.

Через десять дней в Москве, в съемной квартирке где-то в Бескудниках, поздно вечером звонок:

– Эдуард? Это Алена, переводчица французской труппы. Мы уже в Москве, я звоню вам из номера Виржинии в «Метрополе». У нас тут небольшая вечеринка-парти, и Виржиния просит, чтобы вы приехали. Мы в четыреста восьмом номере.

Действительно, за ее голосом угадывался шум и звон стаканов.

– Алена, вы знаете, который час?

– Одиннадцать вечера.

– Значит, я доберусь до вас не раньше двенадцати. Вы беретесь в двенадцать ночи провести меня в «Метрополь», в номер к иностранке?

– Я? Н-нет… Но, может быть, вы как-нибудь сами пройдете…

– Ка-ак?! – воскликнул я в отчаянии. – Алена, вы же работаете в «Интуристе»! Вы что, не знаете наших правил? Если бы это была гостиница «Золотой колос» или «Турист», я бы дал трешку дежурной и прошел. Но «Метрополь»…

– Что же мне сказать Виржинии? – жалобно спросила Алена. – Она стоит тут рядом и хочет сама сказать вам пару слов.

Я инстинктивно глянул на себя в зеркало. На моих плечах сидели мои ангелы-хранители, и в их глазах плыл хмельной туман безумных мечтаний.

Тем временем на том конце провода Алена отдала трубку Виржинии, и я услышал ее низкий зовущий голос:

– Бонжур! Гуд ивнинг. Хау ар ю?

– Бонжур… – повторил я тупо, как второгодник у классной доски. И снова: – Бонжур… Бонжур…

На том конце провода сказали еще что-то – тихо сказали, тихо и осторожно. Подождали ответа и… повесили трубку.

Я стоял в пустом коридоре коммунальной «вороньей слободки» и горестно слушал глухие гудки отбоя.

Может быть, мне только что по-французски признались в любви?

Может быть, у меня спросили, не хочу ли я, чтобы она немедленно примчалась ко мне на такси?

Может быть, меня позвали в Париж, в Лиссабон, в ночной загул по метельной Москве?

Ангелы, сидевшие на моем плече, ничем не могли мне помочь, ведь они учились вместе со мной в сто семьдесят первой школе города Баку. То была самая хулиганская школа в городе, и посещение уроков английского там презиралось. Вместо них мы гоняли в футбол…

– В семьдесят третьем я уехал, – сказал мне Пономарев, когда мы плыли с ним по Москве-реке на корабле «Чижик». – Хотя такого понятия «взял и уехал» тогда не существовало. Я убежал из Советского Союза по подложной визе. То есть, виза, конечно, была настоящая, но вызов от родственников из Израиля был липовый…

– И тебя выпустили по израильской визе? – изумился я. – Да ты посмотри на себя – ну, какой из тебя Кац или Рабинович?

– Конечно, я стопроцентно русский и православный, – ответил Пономарев. – Но тогда существовала целая система – в конце всех анкет, которые ты вместе с израильским вызовом подавал в ОВИР, ты должен был написать, откуда у тебя взялись эти израильские родственники, которые без тебя просто жить там не могут. У отъезжающих это называлось «легенда», а составить эту легенду мне помог один еврейский активист по фамилии Яхот. Он, вообще-то, герой – помогал всем уезжающим и ходил буквально по острию ножа. Моя «легенда» состояла в том, что у мамы был любовник, от которого я родился, но который уехал в Израиль. И во время войны с Египтом его там ранило, теперь он инвалид, нуждается в уходе и без меня жить не может.